Владан Десница - Зимние каникулы
Тем временем учащиеся основали свое общество. Они устраивали собрания, покупали и допоздна зачитывались какими-то брошюрами; Яндрия краем уха слышал в их оживленных дискуссиях часто повторявшееся слово «движение». Все это казалось ему блажью, безделицей. Польде, самый младший, выделялся среди остальных, был заводилой, и это отцу, при всей его недоброжелательности, все-таки льстило. Порой в запале кто-то ронял слова «революционная молодежь». Тогда Яндрия брал шляпу и уходил из дому, крутя головой.
Когда пришла пора поступления в кадетеншуле, Яндрия вдруг столкнулся с препятствиями и осложнениями, которые разрушили все его планы: сын и слышать не желал о кадетском корпусе.
«Дьявол его знает, что он задумал! — жаловался Яндрия друзьям. — Буду, говорит, журналистом, хочу просвещать и вразумлять народ, то да се. Кто его поймет!»
Убедившись, что сын из упрямства и своенравия будет стоять на своем и что его невозможно переубедить, Яндрия оставил его в покое и примирился с судьбой. Все свои надежды, которые раньше связывал со старшим, он возлагал теперь на Мийо.
Польде окончил гимназию и уехал в университет — вначале в Загреб, потом в Прагу — и совершенно отбился от дома. Вначале отец ежемесячно посылал ему небольшую сумму денег, потом перестал, и сын как-то обходился. Он не часто навещал их, даже на каникулах, раза два-три появился во время учебы, но не надолго. На несколько месяцев ездил к какому-то другу в Воеводину. Однажды отправился в Черногорию и пробыл там почти год. Яндрия словно забыл о нем и все свое внимание сосредоточил на Мийо. А свободное время отдавал «обществу ветеранов» — бывших унтер-офицеров, полицейских и банковских чиновников, которые рады были видеть его и слышать.
У ветеранов в конце набережной был свой дом в хорошем состоянии, с мягкой мебелью. В дни торжеств, для участия в процессии на троицу, в день рождения императора все надевали парадные мундиры: темно-серые брюки, белые перчатки и жесткие черные шляпы, над которыми развевались перья плюмажей. Яндрия в соответствии со своим армейским чином имел право на плюмаж красного цвета. В доме ветеранов была теплая, уютная читальня, шахматы, домино и другие игры, альбомы с портретами генералов, императоров и эрцгерцогов, с изображением битв и знамен, боевых кораблей и памятников. Таким образом, незначительный членский взнос предоставлял многие удобства и преимущества. Больным и нуждающимся оказывалась помощь. Во всех государственных праздниках и в официальных торжествах, в похоронах высокопоставленных лиц обязательно принимали участие ветераны — в парадных одеяниях под своим золототканым знаменем. Если же умирал кто-то из них, звонил большой колокол кафедрального собора Святой Стошии, за гробом шли все ветераны с черными лентами на рукавах и на знамени, на гроб клали воинские принадлежности усопшего: саблю, шляпу с темно-зеленым или красным плюмажем, согласно чину, и награды. Семья получала денежную помощь на похороны.
Когда Яндрия выслужил положенный срок и вышел в отставку, он стал еще более ревностным членом общества. Свои стариковские дни проводил в покое и благости, без особых забот и нужд, и ему не могло прийти в голову, что покой этот может быть нарушен.
VОднако наступило нечто неожиданное, непредвиденное, взбаламутившее весь мир, перепутавшее все расчеты, сорвавшее все планы: война!
Вспыхнуло патриотическое воодушевление, любое дело оценивалось с точки зрения его военного значения и исполнялось с чрезвычайной важностью. В первое время, когда по городу шли воинские части — солдаты в новеньких мундирах, перепоясанные желтыми ремнями, с музыкой и знаменами, с веточками самшита на головных уборах, сопровождаемые толпами патриотически настроенных задарских женщин и чиновников в цилиндрах, — воинственный дух Яндрии воспрянул и доставил ему немало приятных ощущений. Целые дни он проводил возле плаца в толпе детишек и служанок и ублажал взор непрекращающимися строевыми занятиями солдат, а слух — звуками трубы. В перерывах подходил ближе, заискивал перед трубачом, представляясь его бывшим коллегой, чтобы в конце концов попросить трубу, «потрубить, душу отвести». По прошествии стольких лет он опять подавал сигналы и команды, и звук трубы воскрешал и, оживляя, вызывал из памяти прошлое, родное, и Яндрия упивался дорогими воспоминаниями. Когда не было строевых занятий, он днем пропадал в городском сквере или на набережной, а по вечерам — в доме ветеранов, и его рассказам, особенно если бывал навеселе, не было конца и края. Оказавшись среди парней, которым раньше или позже идти на войну, он неутомимо давал советы, наставления, посвящал их в разные профессиональные тайны, в те тонкости военного мастерства, которые немыслимо постичь на регулярной военной службе, они обретаются только с опытом, и сопровождал свои объяснения наглядным показом: приседал, прищуривал глаз, словно целился, подражал выстрелам оружия всевозможных калибров с разного расстояния, и все это превращалось в поток нечленораздельных звуков, в этакую дьявольскую мешанину.
Откуда-то приехал Польде, несколько дней пробыл дома, дожидаясь призывной комиссии; потом ушел на войну и он. Впрочем, ушел хмурым, обозленным. Он выглядел еще более бледным, серьезным и замкнутым, чем прежде. С отцом разговаривал мало и посматривал на него то со скрытым бешенством, а то с каким-то горьким сочувствием, похожим на презрение. Яндрия это ощущал и не говорил ничего такого, что могло бы вызвать раздражение сына. А когда Польде ушел и давал о себе знать брату сперва из Глины, а потом из Галиции скупыми, мало что говорящими вестями на солдатских почтовых карточках, у Яндрии выветрились из головы четкие представления о настроениях сына, об их взаимоотношениях, и он принялся всюду хвастать, гордясь сыном-солдатом, а под хмельком и вовсе расписывал его подвиги как некие чудеса.
— Во вчерашнем письме сообщает, — фантазирует Яндрия перед друзьями, — как он с тремя товарищами взял в плен двести русских!
Ветераны то ли верят, то ли не верят, но, во всяком случае, слушают охотно. Мало-помалу вошло в привычку, что Яндрия на встречах каждый раз что-то рассказывает, и это стало как бы его обязанностью. Теперь вечер начинается его новостями. Получается у него когда лучше, когда хуже.
— Да-а, други мои, теперь можем головы держать повыше, все мы, целая Далмация! Спрашивает на днях капитан: есть ли добровольцы сходить в разведку, поглядеть, что там у русских. Все голову опустили, в землю уставились, знают, что русские устроили в лесу засаду и поджидают, кто сунется, вылезет на опушку первым. У моего Польде сердце не выдержало: «Так и быть, я пойду, раз никто не хочет!» Помаленьку, полегоньку, ползком добрался до леса, прислушался — русские договариваются, собираются напасть. Он не спеша назад. Русские заметили его, когда он перелезал через проволоку, и трах-бах — как горстями горох вслед швыряют. Наши думают: не сносить ему головы! Там и мышь не проскочит! А мой Польде прижался к земле и осторожно, по сантиметру, знай себе ползет — и возвращается жив-здоров. Да еще приносит капитану саблю и фуражку русского офицера, которого застукал в овраге и придушил как цыпленка! Смотрит на него капитан, аж усы шевелятся от радости, и спрашивает: «Ты кто такой, парень?» А мой Польде отвечает: «Господин капитан, я — сын Яндрии Кутлачи, бывшего императорского полкового трубача такого-то полка, который в Боснии на смотре войск ехал рядом с генералом, подавал команды всем войскам и награжден медалью…» Капитан улыбнулся и говорит моему Польде: «Знаю его, дружище, тот генерал — мой отец, рассказывал он, что был у него трубачом какой-то Кутлача и что таких легких и такой трубы не сыскать было во всей императорской армии!»
Как-то Польде коротко известил, что находится в госпитале «по причине катара легких». Яндрия вечером пошел к своему товарищу — ветерану — Перо Шарацу, тот праздновал день рождения. Ну, малость выпил и рассказывает:
— Мой Польде сейчас в госпитале. В бою один схватился с целым взводом русских, и осталось от них мокрое место. Капитан подзывает его, говорит: «Беги, пока цел». А Польде и слушать не хочет, ворвался на позицию русских, хватает их по двое и швыряет на землю. Вернулся, капитан похлопал его по плечу и приколол на грудь медаль, а из него кровь хлещет, семь ран получил, но даже внимания на них не обратил. Теперь вот в госпитале, пишет: поправлюсь немного и опять — добровольно на фронт.
VIВ глубине души Яндрия с тревогой подумывал о том моменте, когда Польде приедет в отпуск. Впрочем, сына долго не было. В декабре 1916 года, перед самым рождеством, он неожиданно явился. Еще более молчаливый, чем прежде, с испитым, почерневшим лицом, даже голос стал тише. С отцом почти не говорил, словно избегал его. Яндрия же подбивал сына пойти вместе прогуляться. Польде вспомнил, как ребенком, после смерти матери, он прижимался к отцу, при случае норовил взобраться на колени, и растрогался, раз-другой согласился пройтись с ним, хотя старался выбирать менее людные улицы и уклонялся от встреч со знакомыми, которые надоедали бы ему вопросами. Но мгновения трогательной расслабленности быстро прошли, и Польде вновь все чаще охватывало настроение болезненного раздражения.
