Мартин Бут - Американец, или очень скрытный джентльмен
Мне здесь нравится. Здесь доброе вино, жаркое солнце, люди здесь в ладу со своим прошлым, но не орут о нем на каждом шагу. Женщины неспешливы и податливы в любви — по крайней мере, такова Клара, Диндина более темпераментна, — а мужчины довольны жизнью. Здесь нет нищеты духа. Каждый духовно богат. Чиновники заботятся о том, чтобы на улицах было чисто, чтобы на улицах не было пробок, чтобы поезда не опаздывали, а из кранов текла вода. Carabineri и polizia[8] борются с преступностью — по своим понятиям, — a polizia stradale[9] следит, чтобы на магистралях соблюдался скоростной режим. Налоги собирают без избыточного рвения. А граждане тем временем живут, пьют вино, зарабатывают деньги, тратят их и не мешают Земле вращаться.
Италия — страна laissez-faire[10], буколическая анархия, которой правит любовь во всех ее ипостасях — любовь к хорошей еде, к доброму сексу, к свободе, любовь к «авось как-нибудь», к «не хочешь — не надо», но главная среди них — любовь к жизни. Национальным девизом Италии должно бы стать «senza formalita»[11] или «non interferenza»[12].
Я хочу рассказать вам одну историю. Власти Рима решили отловить злостных неплательщиков налогов — но подошли к этому не так, как в Англии, где устраивают охоту на малоимущих и терзают их, пока они не внесут в казну свои несколько пенсов. Нет, римским властям нужны были только Нероны Налогового Надувательства, Короли Казнокрадства. С целью вычислить их чиновники не стали расставлять силки в банках, изучать состояние фондового рынка и прослеживать пути движения акций. Они отправили команду сотрудников осмотреть все гавани и причалы страны и установить имена владельцев яхт, которые имеют более двадцати метров в длину. Это великолепный пример средиземноморской логики: яхта короче двадцати метров — это игрушка состоятельного человека; яхта длиннее — прихоть подлинного богача. В результате обнаружили сто шестьдесят семь яхт, о владельцах которых властям не было известно ровным счетом ничего — за теми не числилось ни налоговых деклараций, ни справок о выплатах в государственные фонды; у некоторых даже не было свидетельства о рождении. Даже на Сицилии. Даже на Сардинии.
Обнаружили ли этих лиходеев? Заставили выплатить миллиарды утаенных лир? Кто знает? Об этом история умалчивает.
Для меня нет на земле места лучше. Может быть, я мог бы остаться здесь навсегда, никем не обнаруженный, как этрусский могильник возле Виа Аппиа, замаскированный под канализационную трубу. Главное — не покупать яхту длиннее двадцати метров и не держать ее на Капри. Впрочем, я уже слишком стар, чтобы так сглупить. А кроме того, если бы мне хотелось иметь такую игрушку, я бы обзавелся ею уже давным-давно.
Во дворике сегодня, как всегда, прохладно. Он похож на склеп с провалившейся крышей — через нее теперь может заглядывать солнце и наблюдать за мелкими драмами, которые разворачиваются внутри.
Ходят слухи, что у фонтана в центре дворика когда-то порешили некоего аристократа и в каждую годовщину его смерти вода окрашивается в красноватый цвет. По другой версии, в годы правления Муссолини в этом дворике убили социалиста. Почему именно вода бывает красноватой — из-за пролитой крови, из-за того, что аристократ (как утверждают) любил одеваться в модные оттенки красного, или из-за того, что социалист был хоть и левым, но слегка, — я не знаю. Может, здесь просто жил святой, а молва все переврала. Вот и верь после этого истории.
Дворик вымощен темно-желтыми каменными плитами — их драили и начищали долгие века, поэтому они подыстерлись. Фонтан, роняющий свои струйки из-под ожерелья из мха и травы, позвякивает в гулкой каверне двора; он сложен из белого мрамора с черными прожилками. Кажется, что в сердце старого здания взбухли варикозные вены. Ибо фонтан и есть сердце здания. В центре его стоит фигура девушки в тоге, которая держит большую морскую раковину — из раковины и течет вода, поступающая по бронзовой трубе два с половиной миллиметра в диаметре. Девушка сделана не из мрамора, а из алебастра. Глядя на нее, я думаю, что, наверное, ее мокрая кожа и охлаждает наш дом.
Наружные двери выходят на фонтан, на него же смотрят рейчатые ставни, над ним наклоняются балконы. Даже в самые жаркие дни он создает в доме влажную прохладу, журчание воды никогда не стихает, сквозь отверстие в мраморе она стекает на плиты и исчезает под железной решеткой, из-под которой выпрастываются ветки водного папоротника.
Зимой, когда на горных вершинах белеет снег, а улицы города покрываются ледяной коркой, фонтан пытается замерзнуть. Но ему это никогда не удается. Каким бы холодным и неподвижным ни был воздух, какие бы длинные сосульки ни свисали с раковины в девичьей руке, вода продолжает свое «кап-кап-кап».
Никто не включает этот фонтан. Там нет электрического насоса или чего-то подобного. Вода поступает из глубин, точно дом наш стоит над раной в теле земли.
За фонтаном расположена крепкая деревянная дверь, которая ведет в переулок, vialetto. Это узкий проход между зданиями, делающий два поворота под прямым углом. Когда-то этот переулок был садовой дорожкой. Так утверждает синьора Праска. Она знает со слов своей бабушки, что в семнадцатом веке вокруг их дома были сады и на месте переулка была аллея, сверху увитая зеленью. Поэтому переулок и называется vialetto, а не vicolo и не passaggio. По-моему, все это чушь. Здания вокруг построены тогда же, когда и наше. В старой части города никогда не было никаких садов, одни внутренние дворики, в тени которых закалывали аристократов и социалистов.
По одну сторону от фонтана начинается крутая каменная лестница, ведущая на четвертый этаж, где я и живу, по одному пролету на каждой стороне квадратного дворика. Средняя часть каждой ступени сношена. Синьора Праска обычно ступает на края, особенно если идет дождь и камень мокрый. На второй пролет капает из подтекающей трубы. Никто ее не чинит. И я не собираюсь. Не мое дело — латать клочья истории, лудить трубы и делать так, чтобы ступени простояли на сто лет дольше. Почти всякий англичанин обязательно починил бы. Но я не стремлюсь к тому, чтобы они видели во мне англичанина. У меня есть дела поважнее.
На каждом этаже есть по площадке, по балкону, выходящему на двор и на квадратик неба, — балкон же видеть не дано никому, кроме жителей дома и богов, которые у каждого свои.
Стены выкрашены в цвет кофе с молоком, капители колонок на балконной балюстраде тронуты болезненной белизной. Говорят, что каждую зиму, как в горах выпадет снег, лепнина трескается, — доверять ей можно почище, чем самому дорогому барометру. Ставни сделаны из отлакированного дерева — судя по цвету, бука. Вообще-то, ставни из бука для Италии нехарактерны.
Мне нравится этот дом. Мне он приглянулся, как только я расслышал журчание фонтана и выслушал истории об убийствах. Все это было очень к месту. Мне ничего не оставалось, кроме как снять на длительный срок квартиру на четвертом этаже — заплатив за полгода вперед. Я вообще верю в судьбу. Не бывает такой вещи, как совпадение. Любой из моих заказчиков вам это подтвердит.
По-настоящему близких друзей у меня нет: такие друзья — источник опасности. Они слишком много знают, слишком активно участвуют в твоей жизни, слишком пристально интересуются, как у тебя дела, где ты был, куда собираешься. Они как жены, разве что менее подозрительны, но они всяко любопытны, а чужое любопытство мне как раз ни к чему. Оно для меня — слишком большой риск. Поэтому вместо друзей я завожу знакомых. Некоторых я подпускаю поближе и даже позволяю заглянуть за бастионы моей скрытности, но ни один из них не подходит под определение «близкого друга».
Они знают меня, точнее, они кое-что обо мне знают. Некоторые знают, в какой части города я живу, но ни один из них не переступал моего порога: вход в мое нынешнее жилище заказан всем, кроме узкого круга доверенных коллег.
Многим знакомым случалось приближаться к моему дому меньше чем на сто метров — они видели, как я вхожу или выхожу. Я приветствовал их улыбкой, полной дружелюбия, напоминал, что пора бы уже заканчивать работу. Солнце-то вон как высоко. Как насчет бутылочки вина? И мы шли в бар — тот, что на Пьяцца ди Санта-Тереза, или в другой, на Пьяцца Конка-Доро, — и я заводил разговор о Polyommatus bellargus, P. anteros и P. dorylas, о нежной голубизне их крыльев, о последнем правительственном скандале в Риме или в Милане, о том, что мой маленький «ситроен» на горных дорогах вынослив, как серна. Я называю свой автомобиль il camoscio[13], и все над этим смеются. Только иностранцу — кажется, англичанину — и законченному чудаку может прийти в голову дать своей машине имя.
Дуилио — один из моих знакомцев. Он водопроводчик, о чем сообщает с обезоруживающей скромностью: на самом деле он богатый бизнесмен от водопроводных труб. Его фирма ведет строительство канализации, подземных трубопроводов и дренажных систем, а в последнее время они занялись еще и ограждениями от горных обвалов. Дуилио — жизнерадостный человек, по-вакхически влюбленный в хорошие вина. Его жена, Франческа, — веселая помпушка, с лица которой не сходит улыбка. Она улыбается даже во сне, утверждает Дуилио и скабрезно подмигивает в пояснение такой веселости.
