Ульяна Гамаюн - Ключ к полям
— Дверь закрыта. А ключ, — со сладчайшей улыбкой фокусника я поднял его над головой, так, чтобы она его хорошо рассмотрела, и, не переставая улыбаться, сунул его в карман, — ключ исчез.
Жужа хмыкнула. Раскачивание прекратилось. Искры переехали: стайкой летней мошкары они теперь кружили у нее над головой.
— И как все это понимать?
— Дверь закрыта — тут и понимать нечего.
— Ты пьяный? Обкуренный? У тебя крыша поехала?
— Так много вопросов сразу…
— Отойди.
— За-пер-то, — пропел я, поудобнее устраиваясь возле двери.
Жужа вздохнула, словно что-то решая про себя.
— Послушай… Мне не до шуток. У меня важное дело к начальству.
— Начальства нет, с пяти часов.
— Как нет? — Она даже отступила на шаг от неожиданности. — Вранье.
Посвистывая, я смотрел поверх ее головы на бледный намек улыбчивого месяца над соседними домами. Столько тайны, а ведь если подумать — какой-то стылый, подсвеченный снизу шар.
— Даже если и так. Я тороплюсь. Открой.
Я не двинулся с места: на хлипкий замок полагаться все же не стоило.
— Хватит ломать комедию. Это не твое амплуа.
Я вдруг с какой-то чеширской радостью понял, что она меня боится.
— Открой.
— Не открою.
— Открой.
— Не открою.
— Что тебе нужно? — Нотки испуга и удивления в ее голосе смешались с неприкрытым презрением.
— Поговорить.
— Нам не о чем говорить, и ты это прекрасно знаешь. — Она сделала шаг вперед.
— Нет. Никуда вы отсюда не двинете, мадемуазель трусиха. Пока я вас не отпущу. — Я упивался собственным могуществом.
— Вот сволочь, — прошептала Жужа и сделала еще шаг.
Глаза ее казались черными. От ненависти, которую я в них уловил, мне стало не по себе. Осклабившись, я как можно елейнее прожурчал:
— Померяемся силами? — и плотнее придвинулся к двери.
— Пусти, — желчно процедила она.
Я не шелохнулся. Где-то внизу снова хлопнула дверь, и я машинально повернул голову. В тот же момент Жужа с такой силой рванула меня за руку, что перед глазами у меня все задрожало. Слегка оглушенный внезапностью выпада, я прилип к двери. Началась беззвучная возня, как в нелепом немом кино: она тянула, я топтался на месте, судорожно дергая рукой. Как дуэлянт, благородно выстреливший в воздух, я был удивлен и озадачен остервенением противника. С ватной головой, странно отяжелевший, я вяло отбивался, в неразберихе тел и дыханий боясь ненароком причинить ей боль. В какой-то момент я услышал отчаянный треск. Жужа испуганно отступила. Я с ужасом заметил, как на ее тонкой руке, повыше запястья, теряясь под закатанным рукавом, змеится смазанная темная полоса. Она же продолжалась на браслете.
— У тебя кровь, — пробормотал я.
— Нет, у тебя.
Тут только я заметил, что рукав моей рубашки разорван и на запястье красуется свежая царапина. Боли я не чувствовал.
— Ого, — присвистнул я с облегчением.
— Прости, я не хотела. Это все браслет — старая застежка.
— Это была моя любимая рубашка. И моя любимая рука.
Я поднял глаза. Жужа зачарованно смотрела на мою руку, я — на ее. С минуту мы стояли так, со странным любопытством глядя на кровавые полоски-близнецы, а потом, словно сговорившись, согнулись в корчах истерического хохота. Я сполз на пол у подножия обороняемой двери, Жужа привалилась спиной к моему столу.
— Выпусти меня, — сквозь смех выдавила она.
— Только после того, как мы поговорим по душам, и ты отдашь мне эту мятую бумажку.
— Какую бумажку? — Перестав смеяться, она с беспокойством посмотрела на меня. По комнате пробежал холодок.
— Только без кровопролитий, ok? Я не дрался по-настоящему уже… дай подумать… лет пять точно. Честно говоря, я не в форме. Еще одна рана — и погибну от потери крови.
— Какую бумажку? — повторила она.
— Да заявление твое. По собственному желанию.
— Откуда ты знаешь?
— Это длинная история. Для разговора по душам.
— Ладно, не важно. Даже если так, это не твое дело.
— Ошибаешься.
— Выпусти меня.
— Ну вот, опять.
— Ты не имеешь права. Это свинство, в конце концов.
— Я просто хочу тебе помочь.
— Я не нуждаюсь в помощи, тем более в твоей.
— А я-то думал, мы квиты. Раскурим трубку мира, а?
— Не курю.
— Ну, тогда давай просто поговорим. Я знаю отличное местечко, поуютнее этой комнаты…
— Мне казалось, мы все уже выяснили.
— Я ничего не выяснил.
— На фоне всего, что ты говорил раньше, твое заявление о помощи выглядит по меньшей мере странно.
— Я извинился.
— О, я помню.
— Что значит «о»?
— Ничего. Ты извинился. Мы культурно киваем друг другу в начале и конце дня. Все счастливы и довольны.
— Не все. Послушай, ну что я такого сказал? Я даже не помню…
— Ха! Как это мило. Будем считать, что я тоже не помню, и закроем тему.
— Нет, не закроем. Ну подумай, это ведь глупо. Человек что-то сморозил, причем что именно, он и сам не помнит… Так что ж теперь, век его ненавидеть?
— Я же сказала, что зла не держу. Только видишь ли, в чем штука… Может, ты и не хотел ничего плохого, но у меня с тех пор такое тошное чувство, будто кого-то убили у меня на глазах. Кого-то жалкого и беспомощного, вроде бездомной дворняжки.
— Но я…
— Ладно, это все не имеет значения. Я просто хотела, чтоб ты понял, что говорить нам не о чем. Так что отопри дверь. — Она встала. Я тоже поднялся.
— Какая спешка!
— Ну хватит уже. Я устала.
— Я думаю! Увольняться каждые три месяца без всякой причины — тут устанешь…
— Причина есть, но тебя она не касается.
— А вот и ошибаешься. Голову даю на отсечение, что причину эту ты и сама не знаешь.
— Печальное заблуждение. Мне жаль твою голову.
Набычившись, Жужа снова уселась на пол. Мой монитор — единственный здравомыслящий предмет в этой комнате — давно потух. Бархатная синь улицы мягко струилась в окна. Соседние многоэтажки тысячью зрячих глаз пялились в нашу слепую комнату; в их желтых правильных зрачках хитро приплясывали черные человечки. Я вдруг почувствовал себя разбитым и больным. Жужа молчала. В темноте угадывалась ее сгорбившаяся фигурка. Я закрыл глаза и тут же увидел комнату и две неподвижные, бесконечно усталые фигуры в ней, которые медленно, друг на друга не глядя, сползали в один и тот же сон.
Не знаю, сколько мы сидели так, в теплой синеве. Я очнулся от приглушенных булькающих звуков и, отгоняя иссиня-черное, крапчатое марево, бросился к Жуже. Ее рвало.
— О господи. — Выдохнул я и заметался по комнате, не понимая, к чему, зачем все это, куда девать руки и куда бежать. Звякнул в кармане ключ. Я вытащил его и побежал к двери. Замок упирался, решив, возможно, воздать мне по заслугам. Я напирал на дверь так, что дрожали стены. И только когда я уже совсем было решил наплевать на все и ломать дверь, ключ желчно скрежетнул и дверь открылась.
Жужа встала и, пошатываясь, вышла в коридор.
— Тебе помочь?
— Отойди, — в ее слабом голосе сквозили усталость и безразличие.
С полотняным лицом, скривив пугающе фиолетовые губы, она побрела в сторону туалетов. Я понуро поплелся следом.
У желтоватых, обозначенных пешкой дверей, Жужа обернулась, видимо услышав мое сопение за спиной:
— Ну что еще?
— Я подумал… если понадобится моя помощь… я мог бы…
— Оставь меня в покое!
Дверь устало хлопнула. Я опустился на корточки и приготовился ждать. Оставлять ее в покое в мои намерения не входило.
О коридорах, ночных одичалых коридорах, можно говорить только шепотом, только издалека. Само понятие пустынного ночного туннеля с дверьми по бокам требует, как дремучий лес, иносказательного почтения, ибо он во сто крат петлистее и коварнее леса. Эти сумрачно-желтые, гладкие проходы в никуда особенно страшны своим гулким безразличием, которое, разумеется, не безразличие вовсе, а липкая бумажка, на которую садятся охочие до всего липкого доверчивые мухи.
В нашей пятиэтажной твердыне не было лифта, но были наскакивающие одна на другую лестницы, узкие и кромешные, как дупло в зубе, коридорчики, развилки, перекрестки, чернотой манящие переходы, выводившие путника то в зал с колоннами, то в чью-то захламленную подсобку. Все двери, все коридоры, не спрашивая, вели куда-то; в любом кабинете присутствовали, не таясь, боковая дверь, чердачок, кладовочка или тщательно запираемый шкаф, и даже в туалете было узкое келейное оконце на прокопченную годами пожарную лестницу. Отсутствие тупиков утешало и настораживало.
Сидя под дверью дамской комнаты на пыльной, уходящей вдаль ковровой дорожке, я вглядывался в угрюмые таблички на дверях: они казались совершенно чистыми. Кто знает, что творится здесь по ночам, когда люди со своей меркантильной потребностью расчертить пространство и все надписать расходятся по домам. В пустых помещениях почему-то всегда чувствуешь себя неловко, всегда встает где-то на заднем плане непрошеное чувство вины, как будто ты подглядел в замочную скважину любовную сцену.
