Орхан Памук - Белая крепость
Через два дня в полночь он снова спросил: а почему я уверен, что Луна — самая близкая планета? Может, это обман зрения? Тогда я впервые сказал ему, что изучал астрономию, и коротко изложил основные положения космографии Птолемея[18]. Я видел, что он слушает с интересом, но сказать что-нибудь, чтобы обнаружить этот интерес, не решается. Когда я замолчал, он сказал, что знаком с Батламиусом, но это не изменило его подозрения относительно того, что может существовать планета, находящаяся к нам ближе Луны. Под утро он говорил об этой планете так, словно имел доказательства ее существования.
На следующий день он сунул мне в руки книгу, написанную отвратительным почерком. Несмотря на слабое знание турецкого языка, я разобрал: это было краткое изложение «Алмагеста»[19], в нем меня заинтересовали только арабские названия планет, да и то не очень. Ходжа, увидев, что книга не произвела на меня впечатления и я отложил ее в сторону, рассердился. Он считал, что было бы правильнее, если бы я оставил самонадеянность и прочитал книгу, за которую он отдал семь золотых. Я, как послушный ученик, открыл книгу и стал терпеливо переворачивать страницы, но увидел лишь примитивную схему. На небесном своде были начертаны изображения планет вокруг Земли. Места планет были обозначены верно, но о порядке расположения художник не имел ни малейшего понятия. Потом я обратил внимание на небольшую звезду, расположенную между Землей и Луной; присмотревшись, я понял, что звезда эта была вписана в рукопись позднее, — чернила были более свежими. Я перелистал книгу до конца и вернул Ходже. Он сказал, притом очень серьезно, что найдет эту маленькую звезду. Я ничего не ответил — наступила тишина, которая раздражала и меня, и его. Поскольку больше ни одна из ракет не взлетела настолько высоко, чтобы попасть в межзвездное пространство, мы перестали касаться этой темы. Наш маленький успех остался случайностью, тайну которой мы не разгадали.
Мы добились очень хорошего результата по яркости, мощности и блеску огней благодаря тому, что Ходжа нашел в одной стамбульской лавке порошок, название которого не знал и сам продавец; мы решили, что этот желтоватый, чуть поблескивающий порошок является смесью серы и медного купороса. Мы составляли с порошком самые немыслимые смеси, чтобы получить другие оттенки, но светло-кофейный и зеленоватый нас не устроили. Ходжа говорил, что все равно — это лучшее из того, что Стамбул видел до сих пор.
После нашего представления во второй вечер свадьбы наш успех отметили все, даже враги, которые плели интриги и стремились лишить нас нашего дела. Я заволновался, когда нам сказали, что с противоположного берега Золотого Рога фейерверк будет наблюдать падишах; мне было страшно, что что-нибудь пойдет не так, и я никогда не вернусь в свою страну. Когда дали сигнал начинать, я прочитал молитву. Для начала, приветствуя гостей, мы запустили летящие вверх разноцветные ракеты; следом привели в движение устройство в форме круга, — эту фигуру мы называли «мельница»; небо вмиг расцветилось красным, желтым и зеленым, все сопровождалось страшным шумом и оказалось красивее, чем мы ожидали; по мере того как вылетали ракеты, круг крутился все быстрее и быстрее и, неожиданно осветив все как днем, остановился. Я вдруг представил себя в Венеции: мне восемь лет, я впервые вижу такое представление, и я, как и сейчас, несчастен — моя новая красная курточка не на мне, а на моем брате, куртка которого порвалась во время нашей с ним драки накануне; ракеты в тот вечер взрывались красным цветом моей новой курточки со множеством пуговиц, курточки, которую я не смог надеть, и я поклялся не надевать ее никогда— курточки, которая брату была тесна.
Затем мы запустили фигуру, которую назвали «фонтан»: из-под крыши на высоте в пять человеческих ростов начал выбиваться огонь; стоящие на противоположном берегу должны были видеть этот огонь лучше нас; они должны были прийти в восхищение, как и мы, когда из фонтана стали вылетать ракеты; но мы хотели привести их в еще большее восхищение — ведь на воде качались плоты. Картонные башни крепостей, прикрепленных к плотам, символизировали победы прошлых лет, из них, загораясь, вылетали ракеты. Потом поплыл парусник, на котором меня взяли в плен, и другие корабли осыпали его дождем ракет; таким образом, я еще раз пережил день своего пленения. Когда начали гореть и погружаться в воду картонные корабли, с обоих берегов раздавалось: «Аллах, Аллах!» Постепенно мы ввели в действие драконов, из ноздрей, пасти и ушей которых вырывалось пламя. Драконы сражались между собой; по нашему замыслу сначала ни один из них не мог победить; когда стемнело, наши люди на плотах привели в действие колеса, и драконы начали медленно подниматься в небо; зрители кричали от восторга и страха; когда драконы вновь с грохотом столкнулись, вспыхнули ракеты на плотах; все фитили, размещенные нами в телах этих тварей, должны были быть подожжены точно в назначенный миг, чтобы все вокруг, как мы задумали, выглядело настоящим адом. Я понял, что нам все удалось, когда услышал рыдания стоящего недалеко от нас ребенка; отец забыл о сыне и, открыв рот, смотрел на грозное небо. Теперь-то я вернусь в свою страну, думал я. На маленьком, незаметном для зрителей черном плоту в этот ад вступило создание, которое я назвал «шайтан»[20]; мы прикрепили к нему так много ракет, что боялись, что он взлетит на воздух вместе с плотом и нашим человеком, но все шло нормально: после того как, прогорев, исчезли драконы, в небо стремительно взлетел шайтан; из его тела с треском вырывались огненные шары. В какой-то момент я встревожился, подумав, что мы напутаем весь Стамбул; я и сам почти испугался; мне казалось, что я, наконец, приступил к исполнению того главного, что хотел совершить в жизни, и не имело значения, в каком городе я сейчас находился: я хотел, чтобы шайтан всю ночь летал в небе, разбрасывая огонь. Он покачался немного и под возбужденные крики с обеих сторон опустился в Золотой Рог. Погружаясь в воду, он продолжал гореть.
На следующее утро Паша, как в сказке, прислал с Ходжой мешочек золотых. Он сказал, что остался очень доволен представлением, но испугался победы шайтана. Мы устраивали фейерверк еще десять раз. Днем мы ремонтировали обгоревшие макеты, придумывали новые игры. Пленные, которых нам приводили из тюрьмы, набивали ракеты порохом. Один раб сжег десять мешков пороха, опалил себе лицо и ослеп.
Кончилась свадьба, и я перестал видеть Ходжу. Я был рад, что избавился от ревнивых глаз этого человека, неотрывно следивших за мной, однако вспоминал не без удовольствия проведенные с ним бурные дни. Когда я вернусь домой, я буду всем рассказывать об этом человеке, который, несмотря на наше внешнее сходство, никогда не говорил о нем. Я сидел в своей камере и, чтобы скрасить время, занимался больными; когда однажды меня позвал Паша, я, взволнованный, почти счастливый, поспешил к нему. Он сразу стал меня хвалить, сказал, что все остались довольны представлением, всласть повеселились, что я очень способный и т. п. Потом вдруг сказал, что, если я приму мусульманство, он тут же меня освободит. Я был поражен и повел себя как глупый ребенок, — сказал, что хочу вернуться на родину, заикаясь от смущения, стал говорить о маме, о невесте. Паша, словно не слыша моего лепета, повторил свои слова. Я помолчал. Почему-то вспомнил о своих друзьях детства — бездельниках, которые поднимали руку на отцов и которых я терпеть не мог. Когда я сказал, что не согласен поменять веру, Паша рассердился. Я вернулся в камеру.
Через три дня Паша снова позвал меня. Он был в хорошем настроении. Я так и не решил, поможет ли переход в мусульманство моему побегу. Паша спросил, подумал ли я над его предложением, и пообещал, что лично женит меня на красивой девушке! Он удивился моему смелому заявлению о том, что я не желаю менять веру, и сказал, что я — дурак. Сказал, что вокруг нет никого, перед кем я стыдился бы того, что сменил религию. Немного рассказал об исламе. Потом отправил меня обратно в камеру.
На третий раз меня не повели к Паше. Кяхья спросил о моем решении. Может, я и изменил бы свое решение, но не потому что об этом спросил кяхья! Я сказал, что пока не готов сменить религию. Кяхья вывел меня из дома и передал другому человеку. Высокий худой человек, вроде тех, что я часто видел во сне, осторожно взял меня под руку, словно больного, и повел в сад; тут появился другой человек, такой огромный и реальный, что просто не мог бы привидеться во сне; у стены они связали мне руки, у обоих были топоры: Паша приказал отрубить мне голову, если я не стану мусульманином. Я оцепенел от страха.
Они смотрели на меня с жалостью. Я молчал. Хоть бы не спрашивали снова, думал я; через некоторое время они все же спросили. Религия, подумал я, — это то, из-за чего можно легко лишиться жизни; я любил и жалел себя так же, как эти двое, которые задавали вопрос, принуждая меня отказаться от своей религии. Я заставил себя отвлечься от происходящего, оживив перед глазами картину, которую я видел из окна нашего дома, выходящего в сад: на столе, на подносе, инкрустированном перламутром, были персики и черешня, позади стола стояла плетеная софа, на ней лежали пуховые подушки такого же цвета, как и зеленая оконная рама; еще дальше я увидел колодец, на край которого садились воробьи, а также оливковые и вишневые деревья. Между ними рос грецкий орех, и к его ветке на длинных веревках были привязаны качели, слегка покачивавшиеся от дуновения ветра. Мои палачи еще раз задали свой вопрос, и я ответил, что отказываюсь менять религию. Тогда они поставили меня на колени перед плахой и положили на нее мою голову. Я закрыл глаза, но тут же открыл их. Один занес было топор, но другой вдруг остановил его, сказав, что, может быть, я все же передумаю; меня подняли на ноги. Сказали, чтобы я еще подумал.
