Василий Шукшин - Космос, нервная система и шмат сала
— В Свердловске, правда, сделаете посадку…
— Зачем?
— Надо. Там нас не спрашивают. Сажают, и все. — Егор решил, что теперь можно и выпить. — Ну?.. За легкую дорогу.
— Держи. Нам в Свердловске-то надо самим попроситься, чтоб посадили, или там всех сажают? Егор выпил, смачно крякнул, разгладил усы.
— Всех… Хорошее у тебя пиво, Маланья Васильевна. Как ты его делаешь? Научила бы мою бабу… Вабка налила ему еще один стакан.
— Когда скупиться перестанете, тогда и пиво хорошее будет.
— Как это? — не понял Егор.
— Сахару побольше кладите. А то ведь вы вс» подешевле да посердитей стараетесь. Сахару побольше кладите в хмелину-то, вот и будет пиво. А на табаке его настаивать — это стыдоба.
— Да, — задумчиво сказал Егор. Поднял стакан, поглядел на бабку, на Шурку, выпил. — Да-а, — еще раз сказал он. — Так-то оно так, конечно. Но в Новосибирске когда будете, смотрите не оплошайте.
— А что?
— Да так… Все может быть. — Егор достал кисет, закурил, выпустил из-под усов громадное белое облако дыма. — Главное, конечно, когда приедете в Толмачево, не спутайте кассы. А то во Владивосток тоже можно улететь.
Бабка встревожилась и подставила Егору третий стакан.
Егор сразу его выпил, крякнул и стал развивать свою мысль:
— Бывает так, что подходит человек к восточной кассе и говорит: «Мне билет». А куда билет — это он не спросит. Ну и летит человек совсем в другую сторону. Так что смотрите.
Бабка налила Егору четвертый стакан. Егор совсем размяк. Говорил с удовольствием:
— На самолете лететь — это надо нервы да нервы! Вот он поднимается — тебе сразу конфетку дают…
— Конфетку?
— А как же. Мол, забудься, не обращай внимания… А на самом деле это самый опасный момент. Или тебе, допустим, говорят: «Привяжись ремнями». — «Зачем?» — «Так положено». — «Хэх… положено. Скажи прямо: можем навернуться, и все. А то — положено».
— Господи, господи! — сказала бабка. — Так зачем же и лететь-то на нем, если так…
— Ну, волков бояться — в лес не ходить. — Егор посмотрел на четверть с пивом. — Вообще реактивные, они, конечно, надежнее. Пропеллерный, тот может в любой момент сломаться — и пожалуйста… Потом: горят они часто, эти моторы. Я один раз летел из Владивостока… — Егор поудобнее устроился на стуле, закурил новую, опять посмотрел на четверть; бабка не пошевелилась. — Летим, значит, я смотрю в окно: горит…
— Свят, свят! — сказала бабка.
Шурка даже рот приоткрыл — слушал.
— Да. Ну, я, конечно, закричал. Прибежал летчик… Ну, в общем, ничего — отматерил меня. Чего ты, говорит, панику поднимаешь? Там горит, а ты не волнуйся, сиди… Такие порядки в этой авиации.
Шурке показалось это неправдоподобным. Он ждал, что летчик, увидев пламя, будет сбивать его скоростью или сделает вынужденную посадку, а вместо этого он отругал Егора. Странно.
— Я одного не понимаю, — продолжал Егор, обращать к Шурке, — почему пассажирам парашютов не дают?
Шурка пожал плечами. Он не знал, что пассажирам не даются парашюты. Это, конечно, странно, если это так.
Егор ткнул папироску в цветочный горшок, привстал, Налил сам из четверти.
— Ну и пиво у тебя, Маланья!
— Ты шибко-то не налегай — захмелеешь.
— Пиво, просто… — Егор покачал головой и выпил. — Кху! Но реактивные, те тоже опасные. Тот, если что сломалось, топором летит вниз. Тут уж сразу… И костей почом не соберут. Триста грамм от человека остается. Вместе с одеждой.
Егор нахмурился и внимательно посмотрел на четверть. Бабка взяла ее и унесла в прихожую комнату. Егор посидел немного и встал. Его слегка качнуло.
— А вообще-то не бойтесь! — громко сказал он. — Садитесь только подальше от кабины — в хвост — и летите. Ну, пойду…
Он грузно прошел к двери, надел полушубок, шапку.
— Поклон Павлу Сергеевичу передавайте. Ну, пиво у тебя, Маланья! Просто…
Бабка была недовольна, что Егор так скоро захмелел — не поговорили толком.
— Слабый ты какой-то стал, Егор.
— Устал, поэтому. — Егор снял с воротника полушубка соломинку. — Говорил нашим деятелям: давайте вывезем летом сено — нет! А сейчас, после этого бурана, дороги все позанесло. Весь день сегодня пластались, насилу к ближним стогам пробились. Да еще пиво у тебя такое… — Егор покачал головой, засмеялся. — Ну, пошел. Ничего, не робейте — летите. Садитесь только подальше от кабины. До свиданья.
— До свиданья, — сказал Шурка.
Егор вышел; слышно было, как он осторожно спустился с высокого крыльца, прошел по двору, скрипнул калиткой и на улице негромко запел:
Раскинулось море широко…
И замолчал.
Бабка задумчиво и горестно смотрела в темное окно. Шурка перечитывал, то, что записал за Егором.
— Страшно, Шурка, — сказала бабка.
— Летают же люди…
— Поедем лучше на поезде?
— На поезде — это как раз все мои каникулы на дорогу уйдут.
— Господи, господи! — вздохнула. бабка. — Давай писать Павлу. А телеграмму анулироваем.
Шурка вырвал из тетрадки еще один лист.
— Значит, не полетим?
— Куда же лететь — страсть такая, батюшки мои! Соберут потом триста грамм…
Шурка задумался.
— Пиши: дорогой сынок Паша, посоветовалась я тут со знающими людями…
Шурка склонился к бумаге.
— Порассказали они нам, как летают на этих самолетах… И мы с Шуркой решили так: поедем уж летом на поезде. Оно, знамо, можно бы и теперь, но у Шурки шибко короткие каникулы получается…
Шурка секунду-две помешкал и продолжал писать:
«А теперь, дядя Паша, это я пишу, от себя. Бабоньку напугал дядя Егор Лизунов, завхоз наш, если вы помните. Он, например, привел такой факт: он выглянул в окно и видит, что мотор горит. Если бы это было так, то летчик стал бы сшибать пламя скоростью, как это обычно делается. Я предполагаю, что он увидел пламя из выхлопной трубы и поднял панику. Вы, пожалуйста, напишите бабоньке, что это не страшно, но про меня — что это я вам написал — не пишите. А то и летом она тоже не поедет. Тут огород пойдет, свиннота разная, куры, гуси — она сроду от них не уедет. Мы же все-таки сельские жители еще. А мне ужасно охота Москву поглядеть. Мы ее проходим в школе по географии и по истории, но это, сами понимаете, не то. А еще дядя Егор сказал, например, что пассажирам не даются парашюты. Это уже шантаж. Но бабонька верит. Пожалуйста, дядя Паша, пристыдите ее. Она же вас ужасно любит. Так вот вы ей и скажите: как же это так, мама, сын у вас сам летчик. Герой Советского Союза, много раз награжденный, а вы боитесь летать на каком-то несчастном гражданском самолете! В то время, когда мы уже преодолели звуковой барьер. Напишите так, она вмиг полетит. Она же очень гордится вами. Конечно — заслуженно. Я лично тоже горжусь. Но мне ужасно охота глянуть на Москву. Ну, пока до свиданья. С приветом — Александр».
А бабка между тем диктовала:
— Поближе туда к осени поедем. Там и грибки пойдут, солонинки какой-нибудь можно успеть приготовить, варенья сварить облепишного. В Москве-то ведь все в купли. Да и не сделают они так, как я по-домашнему сделаю. Вот так, сынок. Поклон жене своей и ребятишкам от меня и от Шурки. Все пока. Записал?
— Записал.
Бабка взяла лист, вложила в конверт и сама написала адрес:
«Москва, Ленинский проспект, д. 78, кв. 156.
Герою Советского Союза Любавину Павлу Игнатьевичу.
От матери его из Сибири».
Адрес она всегда подписывала сама: знала, что так дойдет вернее.
— Вот так. Не тоскуй, Шурка. Летом поедем.
— А я и не тоскую. Но ты все-таки помаленьку собирайся: возьмешь да надумаешь лететь.
Бабка посмотрела на внука и ничего не сказала.
Ночью Шурка слышал, как она ворочалась на печи, тихонько вздыхала и шептала что-то.
Шурка тоже не спал. Думал. Много необыкновенного сулила жизнь в ближайшем будущем. О таком даже не мечталось никогда.
— Шурк! — позвала бабка.
— А?
— Павла-то, наверно, в Кремль пускают?
— Наверно. А что?
— Побывать бы хоть разок там… посмотреть.
— Туда сейчас всех пускают.
Бабка некоторое время молчала.
— Так и пустили всех, — недоверчиво сказала она.
— Нам Николай Васильевич рассказывал.
Еще с минуту молчали.
— Но ты тоже, бабонька: где там смелая, а тут испугалась чего-то, — сказал Шурка недовольно. — Чего ты испугалась-то?
— Спи знай, — приказала бабка. — Храбрец. Сам первый в штаны наложишь.
— Спорим, что не испугаюсь?
— Спи знай. А то завтра в школу опять не добудишься.
Шурка затих.
Солнце, старик и девушка
Дни горели белым огнем. Земля была горячая, деревья тоже были горячие.
Сухая трава шуршала под ногами. Только вечерами наступала прохлада. И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился всегда на одно место — у коряги — и смотрел на солнце. Солнце садилось за горы. Вечером оно было огромное, красное. Старик сидел неподвижно. Руки лежали на коленях — коричневые, сухие, в ужасных морщинах. Лицо тоже морщинистое, глаза влажные, тусклые. Шея тонкая, голова маленькая, седая. Под синей ситцевой рубахой торчат острые лопатки.
