Бернар Клавель - Сердца живых
Они миновали центр города и шли теперь по широкой и длинной улице, обсаженной деревьями; возле маленького кафе с желтой витриной Ритер остановился. В зале, уставленном мраморными столиками, было только три посетителя. Увидя парижанина, один из них сказал хозяйке кафе:
— Вот мой лучший клиент. Он мне и других клиентов рекомендует.
Ритер обменялся рукопожатиями с сидевшими за столиком мужчинами.
— Знакомьтесь — Дюбуа. Только что прибыл на наш пост.
Мужчины потягивали из рюмок белое вино. Хозяйка, ничего не спрашивая, принесла еще две рюмки и также наполнила их белым вином. Жюльену неловко было отказаться. У одного из мужчин было багровое лицо с фиолетовым оттенком. Его налитые кровью глаза слезились. Ритер спросил у него:
— Ну, папаша Корню, что поделываете?
Мужчина поднял рюмку заметно дрожащей рукой. Вино перелилось через край, и он поспешил его выпить. Потом вытер губы и сказал:
— Сам видишь, ничего особенного не делаем и тем не менее делаем все, чтобы стать достойными сожаления.
Его собутыльники рассмеялись.
У текстильного фабриканта, приятеля Ритера, тоже было багрово-красное лицо, но взгляд у него был все же более осмысленный. Третий собутыльник был уже совсем старик. Он сидел сгорбившись, понуро опустив голову, смежив веки, и молчал. Вид у него был какой-то отупевший. Не успевали рюмки опустеть, как папаша Корню или владелец текстильной фабрики поднимали руку и щелкали пальцами. Хозяйка тут же подходила с бутылкой и подливала вина. После второй рюмки Жюльен объявил:
— Нет, благодарю, я не привык столько пить. Особенно с утра.
— Ну, привычка быстро приходит, — заметил фабрикант.
— Пусть тебе нальют, я выпью, — проговорил Ритер.
Жюльен послушался, и с этой минуты Ритер пил в два раза больше, чем остальные. Он ничего не говорил. Только пил, сосредоточенно курил свою массивную трубку и ожидал очередного приближения хозяйки.
Зазвонил телефон, хозяйка кафе поднесла трубку к уху, послушала и позвала папашу Корню. Тот неторопливо подошел к стойке и облокотился на нее. Четыре раза он отрывисто произнес «да» с паузами в несколько секунд. Затем так же неторопливо повесил трубку и возвратился на место. Садясь, он бросил:
— Горючее.
В полдень Ритер поднялся. Жюльен вытащил было бумажник, но фабрикант остановил его жестом.
— Нет, нет, военные не платят, — запротестовал он. — Особенно когда они приходят с Ритером.
Парижанин дернул Жюльена за рукав и проворчал:
— Ты что, спятил?
Жюльен поблагодарил, пожал руки мужчинам и хозяйке и вышел вместе с приятелем. На улице Ритер сказал:
— Незачем их благодарить, они не знают, куда деньги девать. Корню — тот спекулирует на черном рынке. Он весь день торчит в этом бистро и ждет телефонных звонков. Что бы кому ни понадобилось, он раздобудет в двадцать четыре часа. Может достать дирижабль или океанский пароход с такой же легкостью, как дюжину яиц.
— А кто тот, третий, который молчит, точно воды в рот набрал?
— Ну, это так, бродяга. Их собутыльник. Он вроде меня, пьет на их счет и молчит.
— И ты сюда часто ходишь?
— Всякий раз, когда меня мучит жажда.
Ритер довольно твердо держался на ногах, но говорил с некоторым усилием, словно с трудом ворочал языком.
— А ты умеешь пить, — заметил Жюльен.
Парижанин смерил его взглядом:
— Ну, такому верзиле, как ты, ничего не стоит меня переплюнуть: надо только малость попривыкнуть к спиртному.
Ритер, видимо, совсем опьянел — он все больше возбуждался, все яростнее жестикулировал, речь его становилась громче. Раза три или четыре он повторил:
Когда бокал мой полн, его я осушаю,
Когда бокал мой пуст, я лью в него вино…
Потом спросил:
— Ты знаешь стихи Рауля Поншона?
— Нет.
— Вот это пьяница! Всем пьяницам пьяница. Я дам тебе почитать его «Веселую музу»… Великолепная книга… Подлинно галльский дух!
Лохматый поэт выпрямился во весь свой небольшой рост и устремился вперед. Он ни на кого не глядел и толкнул нескольких прохожих. Когда какая-то женщина обернулась, чтобы сделать ему замечание, он на миг остановился и крикнул:
— Не правда ли, Поншон подлинно галльский поэт?
Жюльен схватил Ритера за руку и потащил за собой, проговорив:
— Простите его, мадам, он нездоров.
Он заставил приятеля идти быстрее и всякий раз сильно встряхивал его, когда тот спотыкался или хотел остановиться. Теперь парижанин все время смеялся. Он не на шутку захмелел, и Жюльен спешил выбраться из центра города. Когда они достигли набережной, навстречу им попался высокий широкоплечий человек. Ритер крикнул ему:
— Ну как, малыш? Вижу, ты все такой же болван? Дюбуа, займись-ка этим молодчиком.
Мужчина остановился.
— Тебе что, вожжа под хвост попала? — прорычал он.
Видимо, прохожий пришел в ярость. Жюльен потащил вперед приятеля, который продолжал что-то кричать, подбивая незнакомца на драку. Тот уже шел на них, сжимая кулаки. Ритер вырывался из рук товарища, сыпал ругательствами, и тогда Жюльен со всего размаха закатил ему оплеуху, потом вторую. Парижанин замолк: он был оглушен и стоял посреди улицы, чуть покачиваясь, бессильно уронив руки. Прохожий по-прежнему глядел на них.
— Извините его, — сказал Жюльен. — Дураки напоили малого, а он не выносит вина.
Мужчина пожал плечами и пошел прочь.
— Что ты ему сказал? — пробурчал Ритер. — Это я-то не умею пить?
Жюльен ничего не ответил, он только изо всех сил стиснул руку парижанина и быстро пошел вперед.
Когда они достигли дороги в Фурш, Ритер объявил, что дальше не пойдет. Он хочет выпить еще. Жюльен сказал, что об этом не может быть и речи; тогда захмелевший поэт повалился на обочину. Дюбуа с большим трудом поднял его, взвалил на плечи и потащил в гору.
Солдаты поста наблюдения уже сидели за столом.
— Вот надрался, стерва! — бросил Тиссеран.
— А я бы бросил его на дороге, пусть подыхает.
Каждый возмущался на свой лад, и Жюльен понял, что товарищи не питали особой симпатии к этому любителю поэзии, сынку богатых родителей.
Едва опустив голову на подушку, Ритер захрапел. После обеда Жюльен поднялся в комнату на втором этаже и сел читать «Письма Ван Гога». Время от времени он отрывался от книги и бросал взгляд на приятеля: тот спал одетый, лицом к стене. Его элегантный костюм был измят и запылился. Спал он неспокойно, то и дело вздрагивал. Даже когда он переставал храпеть, дыхание со свистом вырывалось у него из груди.
В пять часов вечера Ритер проснулся. Сперва послышалось долгое ворчание, потом он приподнялся на локте и огляделся вокруг, хлопая глазами.
— Это ты, Дюбуа? — спросил он. — Вот и ладно!
Парижанин снова повалился на спину, и Жюльен решил, что он опять заснет. Но тот лежал с открытыми глазами, пристально уставившись в растрескавшийся потолок. После долгого молчания Ритер произнес:
— Любезный Гоген, помнится, я вас оскорбил.
— Что ты там бормочешь? — спросил Жюльен.
— Ты никогда не читал жизнеописание Ван Гога, того самого, чьи письма изучаешь?
— Нет.
— Весьма досадно. Однажды в Арле он произнес эту фразу. А я, со своей стороны, говорю тебе: «Любезный Дюбуа, помнится, я натворил глупостей».
Жюльен пожалел в душе о том, что наградил товарища пощечинами.
— Помолчи, — пробормотал он.
— Не желаю молчать. Знаешь, я как Вийон: топлю стыд в вине. Об одном только жалею: в первый раз пошли вместе пройтись, и я устроил тебе пакость.
— Это пустяки, но так пить, как ты, просто глупо.
— Все поэты пьют.
— Это не довод.
— Я пью, чтобы обрести вдохновение. — Ритер внезапно рассмеялся и продолжал: — Только вот когда напьюсь, обнаруживаю, что я слишком пьян, чтобы писать. Самое трудное — остановиться в нужную минуту. Все дело в дозе.
— И часто тебе удается вовремя остановиться?
— Нет. Но зато всякий раз, когда мне это удается, я пишу по стихотворению.
— Когда-нибудь ты пристанешь на улице к прохожему, как это было сегодня, и тебе зададут хорошую трепку.
— Я никогда ни к кому не пристаю.
— Ты, видно, ничего не помнишь. А ведь на моих глазах ты задевал прохожего.
— Все отлично помню. Такой здоровый малый. Уж никак не ниже тебя.
— Даже выше. И…
Ритер прервал Жюльена:
— Ты съездил мне по физиономии. И правильно поступил.
— Если б ты пристал к нему, когда шел один…
— Я бы этого никогда не сделал. Просто я хотел убедиться, правда ли ты такой здоровяк, как утверждает Каранто. Мало ли что может взбрести на ум пьяному.
Ритер уселся на край кровати и снова стал просить у Жюльена прощения; лицо у парижанина сделалось напряженным, почти грустным, и он прибавил:
