Рейнолдс Прайс - Земная оболочка
Наградой за страдания и смятение сердец нескольких поколений приходит к Хатчу ясное понимание вещей — как тот четкий, без смазанности, полутонов и теней рисунок, что он набрасывает на уступе горы. Перед ним внизу в ослепительной неподвижности раскинулась долина, словно приглашая его раздвинуть пределы данного в непосредственном, чувственном восприятии и проникнуть вглубь, в самые недра бытия.
Там «под земной оболочкой таится отзывчивость и любящее, нежное сердце, пусть даже на время уснувшее…» Потом это представление дополнится мелькнувшей у Роба мыслью о том, что «телесная оболочка, а может, и земная — всего лишь покров, скрывающий лучший мир, — предел, куда стремится душа», и утвердит к финалу романа исключительно важный в общей художественной системе книги мотив одухотворенного человеческого счастья. Счастья, которое должно быть.
Жизнь Кендалов, Мейфилдов и Хатчинсов тесно сплетена с жизнью негров. Формально все они выступают в качестве домашней прислуги, хлопочут по хозяйству на кухне и в саду, состоят, так сказать, на вторых или третьих ролях исполнителей тяжелой работы.
Это не мешает белым относиться к черным тепло, доброжелательно, как к близким людям, хотя за рамками семейного круга нет-нет да и мелькнет характерный штрих вроде сегрегированного железнодорожного вагона. Черные, в свою очередь, не только исполнены чувства собственного достоинства, но и рисуются иногда как ангелы-хранители белого домашнего очага.
Такие картины напоминали бы стереотипы расовой гармонии, если бы в общей перспективе романа не выявлялось критическое отношение автора к идее исключительности «доброго», «патриархального» Юга. При всем желании в «Земной оболочке» не увидишь благолепного края. Расовая проблема появляется в романе в особом повороте. Речь идет о диком обычае, когда черные девушки вынуждены уступать прихотям белых мужчин. Поражают не случаи открытого принуждения, насилия — там все ясно, а распространенность, будничность этого явления. В результате — обилие внебрачных смешанных родственных связей.
Жертвой этого «белого сексизма», который справедливо рассматривается как форма расового угнетения, в романе Прайса является Грейнджер Уолтерс, внук Робинсона Мейфилда-первого от побочной связи с черной женщиной.
После разрыва с женой Форрест берет двенадцатилетнего Грейнджера к себе воспитанником и в услужение. Ему позарез нужна рядом живая душа, и совесть зовет искупить отцовский грех. Подросток без памяти привязывается к Форресту, глотает книги и остается ему верным помощником и компаньоном, пока не перейдет в том же качестве к Робу, а затем и к Хатчу. Перейдет будто по наследству, но и вполне добровольно.
Грейнджер быстро узнает тайну своего происхождения, и четверть белой крови у него в жилах создает психологическую предпосылку для навязчивой идеи — «надеть костюм белой кожи», уподобиться Мейфилдам, стать Мейфилдом. В Форресте ему видится отец, в Робе брат, в Хатче — сын. Это неосознанное и неутоленное желание гонит его по дорогам и годам, от одного Мейфилда к другому, заставляет отказаться от личной жизни, почти безропотно снося обиды, служить им и ревновать к другим. Ни Форрест, ни Роб не оправдывают ожиданий этого безотказного человека с его родственными притязаниями. Грейнджер — опора в трудную минуту, но все-таки не то, что им нужно. Однако и в конце романа Грейнджер еще уповает — на Хатча.
Полностью вписываясь в содержательно-эстетические координаты романа (поиски отца, тяга к корням и т. д.), образ Грейнджера иллюстрирует некогда действительно имевшие место попытки негров выдать себя, сойти за белых и если не интегрироваться в господствующее общество, то психологически компенсировать гражданскую ущемленность. «Счастливый» стареющий мулат — еще одна жертва несбыточной мечты «американизма».
Более же всего фигура Грейнджера призвана, думается, нести мораль самопожертвования и бескорыстного служения другим. Ту мораль, которую лучше других изложила Хэтти в предостерегающем письме племяннику. Тяжело терять близких. Еще тяжелее «потерять уважение к себе». Самое же тяжелое — «утратить отзывчивость к другим… углубиться в себя, будто ты один на всем белом свете».
В пользу такого предположения говорит и то, что в романе фигурирует белый двойник Грейнджера — Маргарет Джейн Друри, в обиходе — Полли, тоже связанная с Робинсоном Мейфилдом-первым. Совсем молоденькой она покинула родной дом ради этого стареющего обольстительного сатира и всей душой, руками, телом «помогала» ему до конца, а после его смерти — Форресту, и тоже до конца, как семейная реликвия, перешедшая от отца к сыну, вроде обручального кольца. Полли не смущает ее двусмысленное положение. По ее собственным словам, она «счастлива по натуре», и словно излучает свет доброты и умиротворенности. Обоим этим образам не хватает психологической достоверности.
Повторю: легкий покров идилличности на отношениях между белыми и черными в романе скрадывает неприглядные факты действительного положения цветного меньшинства в Соединенных Штатах и рост национального самосознания черных. Однако эстетически те и другие играют одинаковую роль, и Грейнджер — равноправный партнер белых действующих лиц в драмах, разыгрывающихся на страницах «Земной оболочки».
Никто из Мейфилдов, Кендалов или Хатчинсов ни бытом, ни замашками, ни интересами и отдаленно не напоминает южного плантатора, аристократа, патриция. Кто-то имеет ферму, другой держит крохотную гостиницу, третий владеет лесом. Одним чуть легче, другим приходится туже. Но все они — «низкого» рода и живут своим трудом. Кочегарил на железной дороге Робинсон Мейфилд. Заглаживая вину отца, прямо за ученическими тетрадями умирает Форрест, хотя многим его занятие казалось нелепым — зачем учить черных и ребятишек латинским стихам? Гордится, что она не леди, Ева. Даже непутевый Роб «вкалывает» на строительстве горной дороги, так что будущий тесть отзывается о нем: работяга.
Трудолюбие героев Прайса диктуется не желанием разбогатеть и возвыситься. Они совсем не честолюбивы, и их обошла лихорадка накопительства, которая постоянно трясет граждан этой самой большой и богатой страны в капиталистическом мире. Перед ними не возникают миражи долларового Успеха — может быть, потому, что они знают ему цену. И в этом смысле они — «нетипичные» американцы и заставляют вспомнить героев семейного эпоса Уайлдера «День восьмой». Если они и стремятся к обладанию, то не вещами, а душами — такова закономерность любовных или родственных отношений.
Будничная, однообразная обстановка, обыкновенные, ничем не примечательные люди, ограниченный круг насущных забот и интересов — все это плохо согласуется с широким временным захватом произведения и даже его физической протяженностью.
«Мы весьма заурядные люди. В нас вся история мира…» — мимоходом, как само собой разумеющееся, произносит один персонаж романа в 1944 году.
«Перед нашими глазами прошла вся повесть мира», — подытожит другой.
Тут — целая философия, философия авторская: приведенные высказывания лишь в сжатом виде выражают то, что просматривается во всей художественной системе романа. История — это обыкновенность, это сумма тех самых частных семейных историй, за которыми мы следили на протяжении четырех поколений. В них — начало и конец человеческого времени. Великое носит уличную одежду. Что и говорить, это подкупает, подкупает тем, что апеллирует к естественному, демократическому чувству. Но есть и другая сторона.
Рейнольдс Прайс возражал своим критикам в связи с «Земной оболочкой». «Говорить об узости романа — равносильно упреку, что все великие викторианские романы — об Англии».
И все-таки в романе сказывается узость — не предмета изображения, а угла зрения, узость исторического видения художника.
Конечно, вообще обойтись без указаний на факты и факторы социального мира, без выходов, как говорится, в большой мир, романист, прикасающийся к истории, пусть самой личной, интимной, — не может. В некоторых главах и эпизодах «Земной оболочки» слышны отголоски первой мировой войны. Позднее действующие лица не раз и не два помянут лихом Гувера и «его „депрессию“». Мы узнаем, что в тридцатые годы Роб Мейфилд испытывал немалые трудности с устройством на работу и вообще были «трудные времена».
Чем ближе действие романа к нашим дням, тем чаще и более властно дают о себе знать бури, проносящиеся над миром, конкретно — война. В домах внимательно вслушиваются в сообщения из Европы — там убивают. Все больше беспокойства о завтрашнем куске хлеба, хотя, слава богу, пока «никто не голодает». Хатч размышляет на пороге самостоятельности: «Во всем мире мальчишки и поменьше меня участвуют в войне». И все же это — только фон, только внешние приметы, мало затрагивающие жизни героев. Не оставляет ощущение, что они то ли выключены из общества, которому принадлежат, то ли сами отключаются от него. В результате мы плохо видим, как работает «социальный двигатель всех событий», если воспользоваться выражением Бальзака из «Предисловия к „Человеческой комедии“»[3].
