Дженет Уинтерсон - Тайнопись плоти
Инга запрещала мне звонить ей по телефону. Считала, что телефоном пользуются только секретарши, то есть женщины, лишенные социального статуса. Прекрасно, тогда будем переписываться. Однако оказалось, что почтовой службой заправляют деспоты, использующие и эксплуатирующие труд бедняков, не объединенных в профсоюзы. Что было делать? Мне вовсе не улыбалось жить в Голландии. Она не хотела жить в Лондоне. Как нам поддерживать связь?
Голуби, сказала она.
Вот в результате чего мне пришлось снять мансарду в Женском институте Пимлико. Меня не интересовала ни их кампания против ядовитых аэрозолей, ни то, что они пекут мерзкие кексики. Меня заботило только то, что чердак их института выходит точно в сторону Амстердама.
Здесь можете усомниться в правдивости моего рассказа. Можете спросить, на кой черт мне сдалась Инга, когда существуют бары для одиноких? Ответ один: ее грудь.
Не выпяченные вперед груди, что женщины носят, как эполеты — свидетельство их высокого ранга. Но и не объекты подростковых фантазий бабников. Округлости правильной формы повидали лучшие дни и уже начали уступать силе земного притяжения. У Инги была смуглая кожа, вокруг сосков — еще потемней, сами же соски выглядели почти черными. «Мои сестрички-цыганки», вертелось у меня на языке при виде их, но, разумеется, нечего было и думать произнести это вслух. Мое преклонение перед Ингиной грудью было простым и недвусмысленным, тут не было ни замены матери, ни последствий родовой травмы: мне она действительно нравилась. Фрейд не во всем прав. Иногда грудь это просто грудь это просто грудь.
Полдюжины раз моя рука поднимала телефонную трубку и шесть раз опускала ее обратно. Скорее всего, она не ответит. Она бы давно телефон вообще отключила, если б не звонки матери из Роттердама. Инга никогда не объясняла мне, как она отличает звонки матери от звонков секретарш. И откуда она сможет узнать, что ей звонит секретарша, а не я, к примеру? Мне так хотелось с ней поговорить.
Мои голуби — Адам, Ева и Поцелуйчик, — не смогли долететь до Голландии. Ева добралась до Фолкстоуна, Адам выбыл из соревнования и поселился на Трафальгарской площади — еще одна победа Нельсона. Поцелуйчик же боялся высоты, а это для птицы большой недостаток, но Женский институт забрал его к себе как талисман и окрестил его Боадицеей. Если он не умер, то так там и живет. Не знаю, что случилось с Ингиными птицами. Ко мне они так и не прилетели.
Потом мы познакомились с Жаклин.
Мне надо было настелить ковровое покрытие в новой квартире, и пара друзей пришли мне помочь. И привели с собой Жаклин. Одному она была любовницей, а наперсницей служила обоим. Эдакая домашняя киска. Она продавала секс и свои симпатии по 50 фунтов за уикэнд плюс полноценный воскресный обед. Несколько грубовато-прямолинейно, но цивилизованно.
У меня в тот момент были новая квартира и надежда начать новую жизнь после одного гнусного романа, от которого у меня развился триппер. Нет-нет, с моими органами все в норме — то был душевный триппер. И сердце в то время мне следовало держать при себе, чтобы никого не заразить. Новая квартира была просторная и запущенная, и мне казалось, что, приведя в порядок ее, я приведу в порядок и себя. Та, что заразила меня, осталась с мужем в прекрасно обставленном доме, однако отстегнула мне 10 000 фунтов под видом финансовой помощи. Она это представила, как «даю взаймы», но для меня прозвучало, как «кровавые деньги». Она давала мне отступного. Как бы мне хотелось никогда в жизни с ней больше не встречаться. К несчастью, она также была моим зубным врачом.
А Жаклин работала в зоопарке. Занималась пушистыми зверюшками, которым не нравятся посетители. У тех, кто платит по пять фунтов за вход, не хватает терпения дожидаться, пока пушистые зверюшки не перестанут их бояться и вылезут из укрытия. Жаклин должна была делать так, чтобы все снова лучилось радостью. Она была добра с родителями, добра с детьми, добра с животными, добра со всеми, кому не по себе. Она была добра со мной.
Когда она появилась, одетая модно, но не вызывающе, подкрашенная, но почти незаметно, и заговорила ровным монотонным голосом, мне подумалось, что с такой женщиной, да еще в таких нелепых очках, просто не о чем говорить. После Инги, после краткого, но бурного рецидива страсти к дантистке Вирсавии, мне и в голову не приходило, что кто-то может мне понравиться. И уж менее всего-женщина, чьи волосы подверглись издевательствам парикмахера. Ей можно только поручить заваривать чай, а я тем временем буду острить со старыми друзьями по поводу разбитых сердец, а потом вы втроем с сознанием исполненного долга мирно отправитесь по домам, а я открою банку чечевицы и послушаю радиопередачу «Наука сегодня».
Увы мне. Нет ничего сладостнее, чем упиваться этим, ведь так? Жалость к себе — это секс для депрессивных. Мне припомнилась любимая присказка бабушки, которую та произносила тоном проповедника, наставляющего заблудшего горемыку: «Из кого дерьмо не лезет, пусть с горшка немедля слезет». Ее саму эта болезненная дилемма не мучила, ужасный выбор, к которому она вынуждала, понятен не был. Все верно. В результате, я-по уши в дерьме.
Жаклин сделала мне сэндвич и спросила, не нужно ли мне чего-нибудь помыть. Потом пришла назавтра — и на послезавтра. Рассказала мне обо всех проблемах содержания лемуров в зоопарке. Принесла собственную швабру. Она работала с девяти до пяти с понедельника по пятницу, водила двухместную малолитражку, а книги брала в читательских клубах. У нее не было фетишей, слабостей, заскоков и проколов. Кроме всего прочего, не состояла в браке — ни в настоящее время, ни в какое иное. Ни мужа, ни детей.
Она наводила на мысли. Это не была любовь — у меня не было даже желания полюбить ее. Никакой страсти, сама мысль о страсти к Жаклин казалась мне нелепой. Таким образом, все говорило в ее пользу. К тому времени до меня стало доходить, что «влюбленность» было бы правильнее называть «ходьбой по канату». Длительное балансирование с завязанными глазами на дрожащем лучике надежды, когда одно неверное движение грозит падением в неизведанную пучину, породило у меня жажду стереотипов — насиженного кресла. Мечту о проторенном пути и отличном зрении. И что в этом плохого? Это называется повзрослеть. Многие, знаю, стремятся прикрыть свое стремление к комфорту этаким ореолом романтики, но ореол быстро выцветает. Слишком долгий путь им предстоит — годы откладываются на талии, появляется полдомика в пригороде. Что в этом плохого? Смотреть до полуночи телевизор или храпеть бок о бок — да пусть себе храпят хоть до второго пришествия. Или пока смерть не разлучит. Не правда ли, прелестная годовщина? Но что во всем этом плохого?
О Жаклин пришлось задуматься. Она не имела разорительных наклонностей в выборе одежды, она ничего не понимала в винах, не рвалась сходить в оперу и она в меня влюбилась. У меня не было денег, а боевой дух мой был подорван. Чем не брак, заключенный на небесах?
Мы пришли с ней к соглашению о том, что подходим друг другу, сидя в ее малолитражке и поглощая то, что взяли на вынос в китайском ресторанчике. Ночь была облачная, и мы не могли любоваться на звезды, а кроме того ей нужно было вставать в половине восьмого на работу. Не помню, мы, кажется, даже и не спали с ней в ту ночь. Легли мы вместе уже на следующий вечер, ноябрь стоял холодный, пришлось даже развести огонь в камине. Небольшой изящный букет — мне цветы все равно нравятся, но доставать скатерти и новые бокалы — это уже чересчур. Еще чего не хватало: мы не такие. У нас все просто и заурядно. Именно это мне и нравится. Ценность здесь — в аккуратности. Жизнь моя больше никуда не расползается. Растениям положено расти в горшках.
Прошло несколько месяцев, и мой разум полностью исцелился. Страдания, боль потерянной любви и горечь несбывшихся надежд — все исчезло. Кораблекрушение удалось пережить и мне теперь нравился мой спасительный островок, снабженный кранами с горячей и холодной водой и регулярно навещаемый молочницей. Я превращаюсь в апостола заурядности, проповедую друзьям преимущества обыденности и благословляю уютные путы своего существования. Впервые в жизни я понимаю то, о чем мне всегда твердили окружающие: страсть хороша по праздникам, но не в будни.
Мои друзья не вполне разделяли мое радужное настроение. На Жаклин посматривали с настороженным одобрением, что же до меня, а на меня смотрели, как на пациента психушки, в чьем состоянии наступила недолговременная ремиссия. Недолговременная? Да я уже почти год так живу. Вкалываю в поте лица, тружусь не покладая рук, как… как… как вот это слово на букву «с»…
— Тебе просто скучно, — сказал мой друг.
Я протестую с горячностью завязавшего алкоголика, застигнутого за рассматриванием бутылки. Жизнь моя вошла в колею, у меня все хорошо…
— А секс у вас есть?
