Канта Ибрагимов - Сказка Востока
— Между прочим, — перебивая, сказал Олег Кузьмич, — я знал человека, кто выкапывал Тимура в мавзолее Гур-Эмира. Говорят, когда раскрыли эбеновый гроб, то пошел такой дурманящий запах, что целые сутки помещение проветривали, а рыжая борода Тимура совсем рассыпалась.
— Интересно, ее ли принесли или что иное? — это вновь я не по делу.
— А что, давайте проверим, — после очередной рюмки воспряли мы духом.
— Не-не, — забеспокоился Калмыков, — лет двадцать ящик не вскрывали, и не дай бог.
— А вообще, как живой, — не унимался я, — действительно, борода настоящая ли? — я уже встал, ощупывая маленький замочек на стеклянном ящике. — Вот бы пощупать его.
— Да, — Олег Кузьмич тоже встал, — в целях науки пощупать узурпатора, я думаю, будет полезно, а то вдруг надумают, как и Ленина, закопать. А ну, Силантьевич, давай-ка ключи.
Я вроде промолчал, но наверняка вид у меня был тоже требовательный.
— Да вы что, вы что?! — начал было противиться Иван Силантьевич, но не так чтобы ретиво.
К замку и вправду давно не прикасались: маленький ключик после долгих усилий едва со скрипом провернулся. И когда мы стали открывать вроде стеклянную дверцу, она оказалась толстой, тяжелой, из какого-то плотного пластика. А петли уже проржавели, не выдержали: дверца рухнула и прямо острым углом в мой сапог, пробив не только кожу сапога, но и мою собственную, чуть не до крови. Во избежание чего-либо мою ссадину обработали последними каплями водки.
— Вот деспот, и сейчас на нашу жизнь покушается, — возмущался Олег Кузьмич и, угрожая пальцем: — Смотри мне, Ленина, может, эти дерьмократы и закопают, а ты еще тысячу лет будешь здесь стоять.
Я, видимо, к этому моменту уже изрядно окосел и нос к носу сошелся с башкой Тамерлана.
— Вы поглядите, как живой, — произнес я, — а кожа, кожа настоящая, — и я нажал пальцем на выпирающую азиатскую скулу.
— Ну-ну, не лапай так, не трогай, — хотел меня в это время отстранить Калмыков и тоже, как и я, замер в изумлении: из глаза, оставляя на изборожденной морщинами, якобы обветренной, но еще сохранившей румянец и жизнь коже, медленно скатилась крупная капля и, блестя светом неоновых ламп, застряла на кончике рыжеватых усов.
— Боже! Он плачет, — натужно выдавил Иван Силантьевич.
— А ну, — расталкивая нас руками, приблизился Олег Кузьмич, не как я, а запросто пощупал физиономию, даже бороду дернул. — Да что вы, набожники, физики не знаете? Скопился конденсат в пустотах, нажал пальчиком — капля потекла. А они: плачет тиран! Надо было раньше плакать, когда воздвигал «минареты» из черепов.
— Вот времена были, — прошептал Калмыков.
— А ныне что? А Гитлер? А Сталин? А атомная бомба на Хиросиму? — судил Олег Кузьмич. — Да и сейчас, что у нас?!
— А минареты и вправду были? — изумился я.
— А что? Факт: Исфаган, Тус, Дели, Алеппо, Багдад, Магас.
— Магас — наш город, — возмутился я.
— Об этом весь сказ. Ведь вы непокорны, а непокорных он не щадил.
— Да, — подтвердил Калмыков. — Как написано в летописях, при взятии Магаса у всех пленных, от мала до велика, было отрезано по правому уху, люди проданы в рабство в Сирию и Египет, тамошним мамлюкам. А гору ушей пересчитали: более 260 тысяч!
— Ну, не так, — возразил Олег Кузьмич. — Во-первых, Ата-мелик Джувейни писал это с чужих слов и любил зачастую преувеличивать. А во-вторых, это случилось в дотимуровский период во время монгольского хана Аргуна, внука Чингисхана.
— Кстати, могилу Чингисхана так и не нашли, — перебивая, сказал Иван Силантьевич.
— А жаль, — вздохнул Олег Кузьмич, — его башка здесь была бы более уместна.
— Не скажи, не скажи, Кузьмич, это как посмотреть. От монголов мы и пользы немало получили.
— Разве что твою фамилию, хе-хе. Да ладно, не обижайся, — похлопал по плечу Калмыкова Олег Кузьмич. — Давайте лучше выпьем.
— Не-не, — поднял руки Иван Силантьевич. — На коньяк — водку, а теперь еще вино с пивом — хуже ерша, гремучая смесь.
— Да ладно, садись, Силантьевич, тряхнем стариной. И ты садись, — это мне.
— По музею разлился аромат душистого вина.
— Мне домой надо, жена больная, — уныл голос Калмыкова.
— Вот и выпьем за здоровье дам!.. Стоя! До дна! — командовал Олег Кузьмич.
— Мне вино понравилось, а может, жажда мучила. Словом, я еще раз наполнил свой стакан.
— Это правильно, — постановил Олег Кузьмич. — А вот то, что только себе налил — нехорошо. Вот так!.. Ну что ж, мы ведь не пьяницы, и без тостов не пьем. Силантьевич, скажешь пару слов?
— Надо все закрыть, убрать, — Калмыков озабоченно посмотрел на часы: — Поздно. Жена больная.
— Т-с-с, — выдал губами Олег Кузьмич, небрежно махнул рукой, — у тебя всегда жена, — он ткнул меня. — Даже в молодости, в экспедицию поедем, он через день нюни распускает — жена, жена! А как истинно сказал Пророк (мир ему и благословление!): «Все в мире просто, кроме женщин и разговоров о них!» Правильно я говорю, кавказец? — он снова ткнул меня.
— У-гу, — промычал я. На большее не был способен, в отличие от Калмыкова уже и циферблат не различал.
— А я считаю — неправильно, — вновь прорезался голос Ивана Силантьевича. — Ты искажаешь смысл Святого писания. Женщина — это величайшее творение Бога! И я.
— Да, начни с Евы, — перебил его Олег Кузьмич. Как и по другим темам, они и здесь засели надолго дискутировать, часто обращаясь ко мне. Я нить разговора уже потерял, что-то мямлил невпопад. Я устал, был пьян. Действительно, разговор о женщинах был не простой, аж жажда подступила. Меня потянуло к пиву, после которого окончательно развезло, и я уже ничего не слышал. Лишь когда они вновь стали упоминать имя Тимура, слегка очнулся, что-то спросил.
— А что, ты этого разве не знаешь? — не как ранее, а локтем, сильнее ткнул меня Олег Кузьмич, так что я чуть не упал со стула. И это, наверное, привело меня в какое-то чувство.
— Что не знаю? — словно спросонья стал озираться я.
— Вот Тимур, не то что мы, — громко пояснял Олег Кузьмич. — Настоящий мужик! Почти что семьдесят.
— Шестьдесят девять, — уточнил Калмыков.
— В любом случае, старше нас с тобой был. А каждую ночь ему поставляли ровно десять совсем юных девочек.
— И мальчиков, — вновь Калмыков.
— А зачем десять? — это я. На это вначале среагировали молчанием, тоже глотнули пивка.
— Ну, значит. был такой мужчина, настоящий хан. Ты посмотри на него, — мы все вновь уставились на бюст.
И мне показалось, что Тимур моргнул, мол, вот такой я был молодец! Что, завидуете? Но я об этом видении умолчал, — значит, кое-как соображал.
— Вот гигант! Вот мужчина! — воскликнул Олег Кузьмич.
— Надо и ему налить пивка!
— Конечно, надо! — расщедрился и я.
Вот тут я уже не помню, угостили ли мы его или нет. Помню, что Калмыков нас осаждал, а потом сделал пояснение.
— Вы-то говорите об одной стороне. А что он делал наутро?
— И утром? — это тоже я.
— Утром, — стал говорить Калмыков, — если ночь его прошла хорошо, то одаривал он юнцов подарками. Но если настроение бывало плохим, иль сон под утро привидится плохой, а это к старости у него было чаще, то делал так знак, — он наискось махнул рукой, — и детей умерщвляли.
— Вот изверг! — это я, и следующее предложение: — Кильку ему в рот и пирожным по харе.
— Ну-ну, это ведь экспонат, музей, — успокаивал меня Калмыков, — академическое достояние, историческая ценность.
— Какая ценность?! — возмутился я и уже чувствовал, как стали действовать бессонная накануне ночь, алкоголь, гнев, провалы в памяти, пьяный бесконтроль.
— Да это что, его отпрыски и приспешники были еще наглее, — за столом продолжался разговор. — Вот Силантьевич утверждает, что Тимуру под Москвой приснился вещий сон, и он ушел на Кавказ. А на самом деле, внук Тимура, оставленный наместником в Магасе, увидел свадьбу и потребовал к себе невесту-красавицу, будто мало ему было наложниц-рабынь. А у кавказцев вопрос с женщинами сугубо щепетильный, вот и посадили наместника на кол, и всех тюркитов истребили. Вот тогда-то и вернулся Тимур на Кавказ, все сровнял с землей, почти всех истребил, в рабство загнал, лишь немногие в недоступных горах укрылись.
— Вот гад! — зарычал я. — И вы его за это на постамент, бюст из мрамора, шлем с рубинами и на самый пик Москвы, выше лишь «лабиринт» ваш золотой из надуманной истории.
— Скорее всего, я еще какую-то несуразицу плел, может, и лично в адрес коллег. Если честно, не помню или не хочу вспоминать. Вот только четко помню, что как-то умудрился я раскрыть окно, вьюга в музее, а я кричу:
— В землю его, растоптать!.. А лучше — в Москву-реку, пусть килька сожрет!..
Очнулся я на диване, в гостинице, в одежде, даже обувь не снял. Я еще сквозь острую головную боль подумал, может, мне все это приснилось, и лишь увидев мой пробитый сапог, я, что мог, вспомнил. Стало стыдно, позорно, и главное, я многое вовсе не помню, даже как попал в гостиницу.
