Леонид Гартунг - Повести и рассказы
Кроме того, он рисовал. Правда, только карикатуры. Помню, здорово получился у него Гитлер в смирительной рубашке, шагающий церемониальным маршем впереди своих войск. Как потом стало известно, он вовсе не шагал, а сидел в своем Вольфшанце, в Восточной Пруссии, в дремучем лесу, охраняемый овчарками и автоматчиками.
Вместе с Юркой мы поступали в университет, но его приняли, а меня — нет. Провалил я тот самый предмет, которого нисколько не боялся — географию. И сам виноват: накануне экзамена ночь напролет читал книгу Гофмана «Эликсир дьявола». На истфак я подался «за компанию» с Юркой. Никакого увлечения историей у меня не было. Так что когда провалился, то особенного горя не почувствовал. Мама, правда, расстроилась, и советовала переправить документы в педагогический, но я наотрез отказался. Хотелось скорее поступить работать, встать на свои ноги. И, честно говоря, дело было вовсе не в географии. Юрка всегда был умнее и начитаннее меня. Оно и понятно: у него отец — врач, мать — учительница, и книг дома что в библиотеке, а у меня мать всего-навсего медсестра, отец умер, а книг мы почти не покупали. В моей комнате на шаткой этажерке располагались желтые книжки Салтыкова-Щедрина, красный пухлый томик Гейне, три объемистых книги Брема, Оскар Уайльд, Лермонтов, Глеб Успенский, несколько сборников «Падение царского режима», «Земля» Элизе Реклю и много учебников и задачников, особенно по геометрии, которая мне нравилась. Отчетливо помню, что между страниц Гейне была кем-то много лет назад вложена настурция. Она была сухая, хрупкая, уже без запаха.
Юрка носил значок «Ворошиловского стрелка» и участвовал в студенческих стрелковых соревнованиях. Я тоже два раза в неделю ездил в университетский тир. Военрук, больной, с желтым лицом и, как мне тогда казалось, совсем старый человек, из уважения к Юрке давал мне стрелять из мелкокалиберной винтовки. Я любил стрелять, и получалось, в общем-то, неплохо, но у меня быстро уставал глаз. С пятого-шестого выстрела я начинал мазать. И все же я честно заработал значок. Значок этот имел для меня глубокий смысл: никак не хотелось в грядущей схватке быть ничтожным дрожащим кроликом. Если уж драться, так драться…
Теперь насчет глаза. Это несчастье случилось летом, между пятым и шестым классами. В ту пору мы с Юркой увлеклись рыбалкой. Как замечательно было вставать чуть свет, подавляя зябкую дрожь, копать червей на свалке, готовить крючки, удочки и идти в Затон. Здесь уже стояли на плотах заядлые рыбаки. Среди них встречались старики в соломенных шляпах, в очках, с курительными трубками, которые они не выпускали изо рта. И вот странность: у них рыба ловилась, а у нас нет. Почему — до сих пор для меня остается загадкой. В Затоне-то мы и встретились с чужими пацанами. Нас было двое, а их налетело пятеро. Сперва, как это всегда бывает, они «духовились», то есть задирались, а потом стали отнимать удочки. В общем, нам здорово досталось, но это все ерунда. Хуже другое — в свалке кто-то саданул мне обломком удилища в глаз, и я потерял сознание. Чужие пацаны разбежались, а Юрка кое-как дотащил меня до лодочной базы «Автодор», где был телефон, и вызвал «скорую». Глаз удалось спасти в том смысле, что он у меня не стеклянный, а свой. Конечно, мне повезло — издали ничего не заметно, только шрам на левом веке, ну, а сам-то глаз ничего не видит. Тогда я пролежал в больнице целый месяц, и на Украину к Филатову меня мама возила, но не помогло. И почему-то один глаз влиял на другой: левый не видел, а здоровый правый быстро уставал при стрельбе и при чтении. Из-за этого недостатка я в старших классах сторонился девчонок, сознавал, что на сколько-то процентов не такой, как все.
Я написал «сторонился», а все-таки возраст диктовал свое. Честно говоря, мы с Юркой были какие-то невезучие. У него Нонка последние три года — явно не подарок судьбы, а до того мы с ним дружно были влюблены в Раю Бахметьеву. Рая — это, конечно, нечто несерьезное, однако, хотя и несерьезное, я по-своему, по-детски, что-то по этому поводу переживал. А началось еще в четвертом классе. Рая сидела слева от меня, на второй парте. И мальчишки, и девчонки надевали в школу тогда что придется, только Раю, единственную во всей школе, родители одевали в настоящую форму — коричневое платьице с белым кружевным воротничком и черный фартучек. Этим она выделялась изо всех. И однажды меня словно осенило — какая же Рая красивая! В тот момент она внимательно слушала учительницу, слегка склонив голову, солнце освещало ее волосы, и потому вокруг головы сиял золотистый ореол. Слово «любовь» не пришло мне тогда в голову, но я почувствовал, что какими-то незримыми нитями привязан к этой девочке. То же самое, оказывается, случилось и с Юркой. В результате мы вместе стали провожать Раю из школы вниз по Армянской почти до самого дома.
Был в классе у нас мальчишка из военного городка, года на два старше нас. Случалось, он приносил в школу разные «открыточки», и мы с интересом их разглядывали, только все это никак не касалось Раи. Она была особенная.
Помню, Рая училась музыке. Иногда я встречал ее вечером с нотной папкой на черных шелковых шнурах, а на папке был вытиснен профиль какого-то великого музыканта. И с этой папкой Рая шла по улице совсем иначе, чем из школы со своим ранцем. На нем можно было кататься с горы, как на санках, им можно было драться. Ранцы были у всех, а нотные папки только у «музыкальных» девочек. Может быть, существовали на свете и «музыкальные» мальчики, но они не ходили с такими важными папками и потому были незаметны.
Когда Рая шла с папкой, походка у нее становилась степенной не по возрасту. По всей вероятности, Рая еще играла в куклы, но нам она казалась существом недосягаемо возвышенным.
Дома я у нее никогда не был. Знал только, что отец ее работал пекарем на фабрике имени Стружкина, мать — портнихой.
Наше детское увлечение продолжалось до самого восьмого класса, до того момента, когда Рая вдруг бросила школу и вышла замуж. По нашим представлениям, это была такая непроходимая глупость, что Рая сразу и навсегда поблекла в наших глазах.
Иное дело Шурочка, но об этом потом…
…А еще я плавал. Вот здесь мне ничто не мешало — ни покалеченный глаз, ни моя дурацкая застенчивость. Весь июнь, июль и август я ежедневно переплывал на Казачий остров, ложился на горячий песок, смотрел в небо и думал, как чудесно было бы жить на этом свете, если б не было Гитлера с его бандитской сворой. И в мечтах моих я уносился так далеко, что об этом даже смешно вспоминать. Казачий остров — место тихое, немодное — сюда не заглядывали ни купальщики, ни рыболовы. Много-много лет спустя вспоминались песок, вода, крики чаек, шум узких листьев тальника под ветром. Здесь не сохранялись даже человеческие следы, потому что все заметал и выравнивал ветер. И нельзя сказать, чтоб я не понимал своего тогдашнего счастья. Все я понимал.
Нет, невозможно было поверить Юрке, что они придут сюда. Я настраивался на спокойный лад: папанинцы, полеты Чкалова и Громова, наши славные пятилетки, наши стахановцы, наконец, озеро Хасан и река Халхин-Гол. Нельзя забывать и о немецких рабочих, об их интернациональном долге.
Таилась и еще одна мысль, которую я не высказывал вслух из-за ее очевидной глупости. Думалось вопреки очевидности: а вдруг все как-нибудь обойдется? Ведь сколько я себя помню, всегда над нами висела угроза войны, и все-таки мы жили и ничего не случалось… Может, и на этот раз… Бывает же так — надвигается зловещая черная туча и все знают — неминуема гроза, а потом тучу раздует ветер, и на землю упадут всего две-три крупные капли. Мысли, безусловно, никчемные. Просто очень хотелось жить. Жить долго-долго. Особенно потому, что начало моей жизни было несчастное.
Я рано остался без отца. Сперва мы с матерью уехали от него, как она говорила, «на время», а потом он умер. Обыкновенный сельский учитель. Жил недалеко от Хвалынска, в деревне Теликовка. Вероятно, в разрыве виновата мама. Но стоит ли говорить «виновата»? Вероятно, каждому из них нужно было жить по-своему: ему в деревне, ей в городе. И никто не хотел уступить другому.
Деревня мне помнится смутно: запах конопли за конюшней, где мы играли в прятки, рыбалка с отцом у сгоревшей мельницы. Из пруда торчали обгоревшие сваи, струилась через бревна разломанной плотины кристально чистая вода. Ниже на протоке отец учил меня плавать. Я плыл за ним, а по ногам скользили длинные зеленые водоросли, и дух замирал от мысли, что подо мной «нет дна». Помню очень сильную грозу, молния зажгла избу напротив нашей. Соломенная крыша ее горела, как огромная розовая свеча. Но, может быть, все это на моей жизни и не сказалось, а сказалось что-то другое, чего я не помню. Переселившись с мамой в город, я долго ждал отца, мне его очень не хватало.
Окончив среднюю школу, я почти год искал подходящей работы: служил подсобным рабочим в хлебном магазине, развозил на лошади по магазинам связки книг, наклеивал театральные афиши, поливал цветы из резинового шланга в сквере между театром и Радищевским музеем. Когда я работал поливальщиком, мне очень хотелось познакомиться с одной молодой женщиной. Она приходила в сквер с мальчиком лет четырех. Мальчишка этот, некрасивый, сильно косящий, бледный, играл в песке, возил в зеленой тачке камушки, а она сидела на скамье с книгой, но не читала, а следила ласковым взглядом за своим мальчуганом. Мне так хотелось заговорить с ней, но я не знал, с чего начать, и, кроме того, она видела меня в грубом резиновом фартуке со шлангом в руках. А красива она была необыкновенно. Вернее, даже не красива, а привлекательна, ласкова и тонка. Мне хотелось узнать, какую книгу она приносит с собой, но так и не узнал. Вскоре она не пришла, и больше я ее не видел.
![Аллэин Флаер - Веревки и цепи. Часть первая - Веревки. [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
