Юрий Домбровский - Собрание сочинений в шести томах. Том первый
— Очень важно, — серьезно подтверждает Бибиков. — А язык вы какой-нибудь знаете?
— Немецкий и татарский, — отвечает Державин.
Бибиков смотрит на него тяжело и неподвижно.
— Так, так, — говорит он, — ну, а по розыску вы когда-нибудь работали?
Державин отрицательно качает головой. Нет, но он понимает кое-что и в этом.
— А именно? — переспрашивает Бибиков.
Ну, если его превосходительство так интересуется, то он работал одним из секретарей комиссии по составлению Уложения.
— А! — Бибиков улыбается и встает с места. — Стрелять, ездить на лошади хорошо умеете? — спрашивает он неожиданно.
Державин утвердительно кивает головой, в полку он всегда считался незаурядным стрелком.
Почему-то Бибикова это интересует в особенности. Он переспрашивает его еще раз: на каком расстоянии он может попасть в цель и сколько даст промахов из ста возможных.
— В молодости, — говорит Бибиков с гордостью, — я сбивал, сударь, яблоко с ветки пистолетным выстрелом и попадал в летящую птицу. Теперь уж так не стреляют.
Он улыбнулся.
— А на конях мы ездили, сударь, как те киргизские наездники, в гости к коим мы сейчас отправляемся. Лошадь и человек сливались в одно тело. — Он грустно качает головой. — Теперь уж, сударь, так не ездят.
Потом, что-то вспомнив, быстро встает с места и сует Державину сухую и прямую, как дощечка, руку:
— Премного обязан за приятный случай знакомства, — говорит он скороговоркой. — Но, к крайнему сожалению, все места заняты. Если б вы пришли вчера вечером...
Он сам провожает его до двери и еще раз дает руку.
— Очень жаль, — говорит он тихо и искренне, — очень жаль, сударь, что вы опоздали. Но штат у нас твердый, а места все заняты...
— Я вышел на улицу, — говорит Державин, — с сердцем разбитым и сокрушенным. Все мои надежды разрушились.
Девушка кладет ему руку на плечо.
— Итак, вы хотели бросить меня, — говорит она жалобно.
Державин, вспыхнув, вскакивает с места.
Вот и толкуй с бабой. Это она только и поняла из всего разговора. Она прежде всего думает о себе.
— Я жить хочу, Катрин, — говорит он тихо. — Понимаете, жить, а не пресмыкаться. Ну что это за жизнь? Грязные казармы, какие-то цветы на подоконниках, разбитые стекла, грязь, духота. Утром муштра, вечером игра в карты — кто кого обдует. А днем — сон до вечера. Максимов, Семенов, Толстой.
— А меня, — спрашивает Катрин. — Меня вы забыли, Гаврюша.
Державин до хруста заламывает руки.
— Люди в мои годы, — хрипло говорит он, — другие люди — имеют чины, деньги, почет, знатность, а я играю в карты — благопристойно, благопристойно, Катрин, — но играю. Пью водку, пишу скверные любовные стихи, езжу по балам — разве так живут? А если б я был в случае — какие дела бы я сделал!
Катрин молчит.
— Какие дела я бы сделал! — повторяет он, закрыв глаза.
Толстый мандарин незаметно смотрит на них из двери.
Стоят песочные часы, валяются на полу белые лебединые крылья, горят свечи. Державин вдруг соскакивает с кресла и кладет руки ей на плечи.
— Слушай, — горячо шепчет он, — я ведь знаю — Бибиков твой крестный отец, он для тебя все сделает. Дорогая, хорошая, милая, замолви за меня слово, скажи ему только мою фамилию, умоли, чтобы он принял меня в комиссию. Ну что тебе стоит! — Она качает головой. — Я приеду, я скоро приеду. Год войны считают за десять. Я буду генералом. — Она качает головой. — Я приеду к тебе, и мы повенчаемся. Слышишь? Ладно? Она качает головой.
— Я буду писать тебе с каждой оказией. Я получу отпуск и приеду сюда и тогда, — он берет обе ее руки и прижимает к груди. — И тогда мы назовем друг друга супругами перед целым миром.
Горят свечи. Валяются на полу лебединые крылья. Бибиков отходит от двери. Он досадливо бросает в угол перчатки с длинными ногтями мандарина. Он устал, он болен, он стар... ведь ему все-таки 45 лет. Чего они все хотят от него?
Державин вскакивает с колен.
— Хорошо, — говорит он, стиснув зубы. — Не хочешь, не надо. Я сам себе сделаю карьеру. Я еду на архипелаг, и ты больше меня никогда не увидишь.
Разгневанный и статный, он быстро идет по залу: она едва поспевает за ним в своем тяжелом белом платье.
Маска, песочные часы, домино валяются на полу.
— Гаврюша! — кричит она, задыхаясь.
Он идет, не оборачивается.
— Гаврюша! Постой!
Колени у ней гнутся и голос срывается как на ветру.
— Хорошо, я сделаю все.
Он останавливается.
— Но вы уедете, а я умру от отчаяния.
Он улыбается.
Боже мой, какие у него ровные, белые зубы, когда он смеется!
IIIОн приехал в Казань 25 декабря.
Был первый день рождества, но праздника не чувствовалось. Только кое-где в окнах горели огни и слышалась заглушенная зимними рамами музыка.
Безлюдье города его поразило.
Державин проезжал по пригородной улице. Она была длинна и пустынна, как одиннадцать лет тому назад, в день его отъезда в Москву.
Пешеходов было мало, конные объезды не попадались. Только на одном из перекрестков ярко горел нехороший желтый огонь и толпились люди. С любопытством, почти болезненным, он начал присматриваться. Над толпой, растопырив тяжелые крылья и разбросав маленькие злые головы, с перекрученными языками, как огромная крылатая рептилия, висел двуглавый орел. Здесь был кабак, или, как его продолжали называть в Казани, — кружало. Державин зябко передернул плечами. Он не доверял людским сборищам, они всегда были ненадежны и загадочны. Случай с петербургскими гренадерами припомнился ему отчетливо. И там был такой же мирный разговор о том, что при приближении Пугачева следует положить ружья на землю и бежать к самозванцу. Чувствования черни темны и обманчивы. Никогда нельзя положиться ни на ее приязнь, ни на ненависть. Нелепая сказка самозванца привлекает куда больше доброхотов и сторонников, чем строгая распорядительность истинного правительства.
Возница повернул лошадь, и тут он увидел, что тишина Казани — явление обманчивое и мнимое.
Улица была ярко освещена, шли люди, ехали розовые модные кареты с открытыми окнами.
Молодой офицер, вздымая синие брызги снега, поравнявшись с ним, дотронулся до фуражки и раскланялся. Державин узнал его не сразу. Это был один из следователей секретной комиссии. Доехав до поворота, офицер вдруг обернулся в его сторону и что-то крикнул. Державин знаком показал, что не слышит. Тогда офицер приложил руку ко рту и крикнул еще раз. При этом он смеялся и левой рукой показывал на бока.
Офицер был пьян.
Державин с неудовольствием вспомнил, что познакомил их Максимов во время одной из чересчур уж пьяных и откровенных попоек. Тогда этот офицер метал талию и все время подмигивал Максимову, который проигрался и был сильно не в духе. В конце игры вспыхнула ссора, и офицер четким, хорошо заученным движением схватился за подсвечник. Максимова, совершенно пьяного, быстро вытолкнули из комнаты. Кажется, он, Державин, спьяна полез тогда удерживать пьяных и уговаривал их успокоиться.
Еще одна повозка проскакала мимо него. Пьяные офицеры сидели в ней. Один из них в расстегнутом мундире, с бессмысленными добрыми глазами, серьезно и строго посмотрел на Державина и вдруг расхохотался. Его сосед тонкий, большеглазый, как птица, — Державин знал, что это секретарь главнокомандующего, — серьезно и почтительно с ним раскланялся. Потом обернулся к своему соседу и стал что-то ему говорить, качая головой. Державин, боясь, чтобы они не остановились, сильно толкнул ногой своего возницу, и они проскакали дальше.
Снова пошли улицы — узкие, кривые и безлюдные; на мостовой лежал пушистый кристаллический снег, лишь кое-где прорезанный блестящими желтыми полосами. Здесь мало ходили и еще меньше ездили.
Стояли деревянные домики, трухлявые и черные, как застигнутые первым снегом поганки. Баба шла к журавлю, скрипя пустыми ведрами. Не попадалось ни офицера, ни розовых карет с открытыми шторами. Желтый огонь кружала снова привлек его внимание. Около него стояло человек десять, и один из толпы, видимо, сильно пьяный, сидел на снегу и, закинув голову, горланил песню про Ваньку-ключника. Увидев Державина, он вдруг забеспокоился, перестал петь и украдкой толкнул своего соседа. Уже подъезжая к дому, Державин вдруг понял причину смеха офицера и удивления пьяного.
На нем был простой мужицкий нагольный тулуп, купленный им за три рубля в Москве.
Из-под тулупа высовывалось длинное острие офицерской шпаги.
IVОн остановился в доме своей матери. Дом был настолько ветх и дряхл, что звучал во время непогоды, как поющая раковина. В трубе жил испокон веков какой-то особенно упорный и голосистый домовой, который во время бури умел петь на два голоса. Но и вообще дом был всегда полон звуками: трещали половицы, осыпалась известка, гудел ветер на чердаке, шуршали в бумагах полчища тараканов.
