Юрий Куранов - Тепло родного очага
Антонина подняла таз к бедру, крепко обхватила его и начала подниматься от мостков. И, когда она проходила мимо Антона, разъезжаясь шагами тяжелых сапог в песчаности тропинки, Антон, держа в одной руке коромысло, другою рукой неожиданно для самого себя и как-то неуклюже обхватил Антонину за плечи и коротко поцеловал в леденистую красную щеку.
Антонина не подняла головы, но продолжала шагать и лишь поправила упавшую на глаза белесую длинную прядь. А потом с отдаленным каким-то недоумением спросила:
— Чего это ты? Вдруг?
— Да так, ничего, — сказал Антон, смутившись и вроде бы даже оправдываясь.
Они медленно поднялись по тропинке к дому. Антонина впереди, Антон следом. И, проходя сквозь калитку, Антон издали заметил, что в почтовом ящике на заборе у калитки лежит какой-то конверт. Он вытащил оттуда конверт, одной рукой повертел его перед глазами. Письмо адресовано было Антону, но адреса обратного на нем не было.
Антон поставил ушаты посреди двора и прошел к крыльцу. Он присел на крыльцо, вынул из кармана телогрейки конверт и разорвал его. Он вынул плотный листок бумаги величиною с хорошую мужскую ладонь, исписанный с обеих сторон. Антон пробежал его глазами с одной стороны и, не читая вторую сторону, достал из кармана пачку папирос и коробку спичек. Антон размял папироску, взял ее в губы и некоторое время сидел, пожевывая папироску губами. Потом чиркнул спичкой, прикурил, приподнял перед собою конверт, приложил его к письму и подпалил их. Держал перед собою конверт и письмо, пока те не обуглились и сплошь почернели. И тогда Антон дунул на пепел. Пепел развалился на черные беспомощные лохмотья и разлетелся в разные стороны.
Антонина ходила вдоль двора и на длинные исхлестанные дождями веревки развешивала стираное белье, время от времени вытаскивая его из того, потом из другого ушата. Мужские, женские и детские одежки она внахлест накладывала из ушата на локоть левой руки. Из-за села заносило в небо высокую лиловую тучу, из-под которой пахло снегом.
Глава II
Вечерняя далекая сторожка
Я вспоминаю ненастный ноябрьский вечер, когда все глубокое, и озеро и село, все дальние и ближние озера — все было занесено ледяными и хлесткими дождями. Дожди налетали откуда-то из черной моросящей мглы, они грохотали по тесовым и драночным крышам, они окутывали какими-то лиловыми и одновременно алыми шарами лампочки на столбах вдоль улиц, они с визгом сыпались на капюшон дождевика и иссекали грязь и лужи мельчайшей дробной рябью. В тяжелых резиновых сапогах я спустился по тропинке к озеру и, глубоко хлюпая в мозглой лужеватой воде, направился к проходной на центральную усадьбу совхоза. Оттуда мне нужно было позвонить в Опочку, потому что мой телефон не работал.
Окно в сторожке чуть мерцало сквозь клубы несущейся по стеклам ненастной мглы. Как будто птицы какие-то с растрепанными крыльями слетались из тьмы на огонек, какое-то одно ничтожное мгновение приникали к окошку, скребли его торопливо трепещущими хлипкими пальцами и уносились дальше — вдаль, вдаль, в темноту. Дверь была закрыта изнутри на крючок, и я постучал. Быстро на стук мой послышались внутри сторожки спокойные шаги. Крючок прогремел, и дверь приоткрылась. Я увидел невысокую пожилую, женщину в платке, накинутом на голову и на плечи, в поношенном брезентовом плаще и в сапогах. Лица женщины я не мог разглядеть, глядя из мглы на свет одинокой коридорной лампочки в проходной.
Лицо я разглядел в самой сторожке, сидя на деревянной лавке за дощатым столом, на котором и стоял захватанный черный телефон.
Я не раз видел эту вежливую, с мягким и аккуратным выговором женщину в селе, но не знал, что она работает ночным сторожем. Я видел, что сельчане здороваются, останавливаются и разговаривают с ней очень уважительно, и мне думалось, что она когда-то занимала, а может быть, и теперь еще занимает какое-то весьма важное служебное место в селе. В то же время простота и естественность ее манер говорили мне о том, что вряд ли она была обладательницей какого-то важного официального поста.
Но, сидя здесь, в ночной сторожке, и тщетно пытаясь дозвониться до Опочки через перегруженную линию, я ловил себя на ощущении, что нет у меня чувства, будто я разговариваю просто со сторожем, что-то было такое в поведении пожилой этой женщины, что-то было такое необычайно достойное, будто она принимает тебя не в прокуренной полупроходной комнате сторожевого поста, а где-то совсем в другом месте, скорее всего дома, где чувствует себя хозяйкой, благонастроенной и уверенной в себе. Только много лет спустя, не раз возвращаясь к этой необычайно достойной манере простых женщин из сельского люда разговаривать, разглядывать гостя или попутчика, выслушивать его серьезно и с достоинством, я понял, в чем суть их столь замечательного постоянного и чуть-чуть снисходительного к вам обаяния: как правило, это очень верные, всегда и всюду во всю свою жизнь жены, хорошие домоправительницы, послушные, но и самостоятельные одновременно, подруги хороших мужей и главное — матери многих детей. Их ровность и умение, выработанные в общении с их многочисленным потомством, распространяют несколько материнское отношение и ко всем людям вообще, молодым и старым.
Я тогда еще не знал, что это жена известного пенсионера Василия Ильича Лукьянова, который на пенсионера вообще-то и не походил. Это был живой румяный мужчина с отзывчивым, но порою несколько напряженным выражением любезнейше поблескивающих глаз, быстрый в походке, аккуратный и внимательный в движениях. Напряженность выражения глаз Василия Ильича происходила оттого, что он был существенно глуховат, а глуховатость его имела не совсем ординарное происхождение. Дело в том, что военную пору Лукьянов провел в партизанах. И был он довольно-таки боевым партизаном. И однажды в боевой обстановке пришлось ему на морозе пребывать в снегах полуодетому не час и не два. И на всю жизнь с тех пор он проледенил свой, как теперь называют врачи, слуховой аппарат.
Но известен и уважаем Василий Ильич был не только этим. Он считался первым в здешней местности активистом-механизатором. Все, что делалось в тридцатые годы да и позднее в краях этих по бережности, смекалистости в отношении разумных механизмов, которые пришли, чтобы скрасить и умощнить не такой уж легкий и праздничный труд хлебороба, делалось с активнейшим участием Василия Ильича Лукьянова.
И теперь, давно уже на пенсии, он не забывал совхозную усадьбу, где я и встречал его день ото дня.
Да и дети у Лукьяновых были отменные. Старший, Дмитрий, долгое время работал в школе, преподавал старшеклассникам сельскохозяйственную технику, сам будучи хорошим музыкантом. Позднее Николай Алексеевич Алексеев пригласил его на работу в совхоз, и Дмитрий Васильевич стал возить директора. Второй сын, Володя, ветеринар. Это безотказный, очень боевой специалист и тоже не без дарования музыкального. Третий сын работал в Ленинграде инспектором ГАИ. Он часто наведывался в Глубокое, и связи его с отчим домом, родиной, друзьями никогда не прерывались. Младший из сыновей, Павлик, с успехом окончил школу и пошел работать в совхоз. Из совхоза ушел в армию. Из армии его ждали все, и техника, все прибывающая и прибывающая со всех сторон, обещала не оставить его без работы. Павлик, симпатичный, быстрый и вежливый парнишка, тоже был с хорошим музыкальным слухом.
Все село и округа знали, что, если бы собрать семью Лукьяновых, когда запели бы да заиграли родители, парни, ребята и женская половина, не было бы красивее семейного ансамбля не только в опочецких краях. Да, тут бы вот, казалось, и карты в руки. Дмитрий Васильевич окончил культпросветучилище и был дипломированным специалистом по делу самодеятельности, но… Как у нас бывает, препятствия берутся как будто ниоткуда, и кажутся они, препятствия эти, на поверхностный взгляд не такими уж существенными, чтобы придавать им значение.
Как-то были мы с Дмитрием Васильевичем в дальней поездке. Не такой уж, может быть, и дальней: меня попросили на одном из ежегодных праздников поэзии выступить на могиле Пушкина, при обелиске, под стенами Успенского собора в Пушкинских Горах. Повез меня по наряду директора Алексеева Дмитрий Васильевич. По дороге мы и разговорились.
— А почему бы вам, Дмитрий Васильевич, не взять на себя клубную самодеятельность? — спросил Я.
— Директор не отпустит.
— А вы сами хотели бы?
— Я-то, может быть, и хотел бы, ведь и учебное заведение я окончил соответствующее да и по сердцу мне музыкальные интересы, но…
— Что «но»?
Дмитрий Васильевич помолчал, подумал, равнодушно глядя на дорогу:
— Директор меня с работы этой не отпустит.
Я видел, что не чистую правду говорит мне Лукьянов, хотя и ясно было, что высокопрофессионального шофера, человека строгого, исполнительного и благожелательного нрава, кто же с легкой душой отпустит от себя на постороннюю, хотя и нужную работу?
