В. Коваленко - Внук кавалергарда
Только Дон не любил ездить в кошевых санях. Он всегда спрыгивал и бежал впереди лошади, настороженно принюхиваясь к каждому кусту и делая большие прыжки по направлению мнимого врага. Такую уж выработал в себе привычку.
В охране
Наверное, Дон понял, что с тряским тарантасом, что приезжал за Никиткой и девчатами, он не смирится никогда, и поэтому с легким сердцем увязался за стариком. Тем более, что гонять коров и овец было делом привычным и даже интересным.
Никита понял измену друга, но, видя всю серьезность отношения Дона к деду, с завистью смотрел на бредущее по деревне стадо.
«Ничего, — думал он, залезая в тарантас. — Скоро и я буду с вами», — и он представлял себе, как он звонко хлопает кнутиком по убегающим коровам.
В четвертый класс он перешел с хорошими отметками и даже получил похвальную грамоту из рук директрисы школы. И в тот же день случилось несчастье: дед сломал на выпасе ногу. Дон гнал скотину домой один.
Теперь они с дедом целыми днями напролет вырезали из липы ложки и всякую необходимую для кухни утварь. А каждые две недели к ним заходил знакомый деда, старьевщик, и забирал все поделки для продажи в райцентре. Взамен же привозил разные крупы, кильку, кое-что из одежды и обязательно деду бутылку казенки, залепленную сургучной печатью.
Приходил шабра Ерофеич, и они чинно рассаживались за столом. Никита услужливо доставал им из печи жареную картошку и приносил соленые огурцы из погреба. И старики начинали пировать, так они сидели до глубокой ночи, калякая про житье-бытье. Под конец гулянки ругались крепко и расходились, дав твердое слово, что не будут здороваться друг с другом до самой смерти. Такое продолжалось уже много лет.
Никитка, обняв Дона, крепко спал, и снился ему один и тот же сон. Будто сидит он в лесу на пенечке и горько плачет, а рядом стоит белобрысый военный и протягивает ему маленького Дона. Никита тревожно просыпался, под боком мирно дышал Дон, и он, облегченно улыбнувшись, снова безмятежно засыпал, сочтя сон пустым.
Однажды перед обедом к их дому прискакал колхозный бригадир и, перегнувшись с седла, постучал кнутовищем в окно:
— Кузьмич, выйди!
Дед, держась за стену, хромая, пошел на улицу. Вернулся веселым. Усаживаясь за стол, крякнул:
— Никак не может без меня колхоз обойтися, на работу кличут.
— На какую еще работу? — ставя на стол чашку со щами, возмутился Никитка. — У тебя же нога болит, и фершал сказал, что покой ей нужон.
— Ничего страшного, — успокоил дед. — Колхозное гумно сторожить от жулья. Сколько трудоднев заработаем, о-го-го, — восторгнулся он, хлебая щи. — Тебе в школу уж готовиться надо, а тут гроши дармовые сами в руки плывут. Глупо отказываться.
Отложил ложку и мечтательно сказал, глядя в окно:
— Книжков и одежку тебе прикупим и еще магазинную сумку для школы, а то ходишь с этой сумкой, как побирушка. Сидор не сидор, но не школьный портфель, а с трудоднев прикупим тебе настоящий портфель.
Никита «заразился» дедовой арифметикой, и они вдвоем предались мечтам-фантазиям. Наговорили столько необходимых для хозяйства вещей, что на телеге не поместилось бы.
— А гумно там все в электричестве. Даже в сторожке свет. Не то что у нас, карасиновые лампы, — к концу мечтаний заявил дед с восторгом.
— А как ты туда добираться будешь? — очнувшись, поинтересовался внук.
— Водовоз возить будет, — успокоил старик и запалил цигарку.
— Ну-ну, посмотрим, — недоверчиво вздохнул Никита.
— Неужели ты думаешь, что я с клюкой туды ходить стану? А в сентябре попросим Ерофеича, чтоб за коровой и поросенком присмотрел, а сами там и ночевать будем. Ты со школы, значит, сразу ко мне в сторожку. Все, как у людев, будеть, — тряхнув седой головой, хихикнул старый и гордо посмотрел на внука: мол, каково я сообразил?
— Хорошо было на бумаге, да забыли про овраги, — кисло ответил Никита, доставая из печи чугун вареной картошки для поросенка.
— Чего ты мне голову морочишь, иди лучше порося корми! А то взялся тут уму-разуму учить, а что порося не кормленый, напрочь забыл! Фома неверующий, — рассердился дед. — Чтоб ввечеру собирался в охрану!
Сторожка была новосрубленной избушкой в окружении трех складских помещений и старого гумна с прогнувшейся соломенной крышей.
Зерно уже начали подвозить, и потому до поздней ночи работали две веялки и бабы с деревянными лопатами, да среди больших золотистых куч зерна лазил однорукий мужик, учетчик, и постоянно покрикивал на работающих. Те смешливо отвечали ему в шуме работающих веялок и показывали за спиной кукиш, прыская со смеху. Однорукий раздраженно грозил пальцем и, поправив за поясом пустой рукав, шел к следующей бригаде. Там повторялась та же песня. И так изо дня в день.
Сновали груженные зерном полуторки и крытые брезентом телеги, и какой-то праздничный гомон стоял над гумном.
Каждый вечер на пегой лошадке, запряженной в тарантас, заезжал председатель колхоза и, взяв горсть зерна из кучи, довольный, растирал его в ладонях. Затем, подсев на лавку рядом с дедом, хвастливо говорил:
— Хороший в этом году урожай, веселый, зерно чистое да клейкое. Мука хозяйкам будет в самый раз для хлебов. На будущий год хотим пустующие земли за Красным яром поднять и рожью засеять.
И у председателя начинался с дедом длинный разговор про пахотную землю.
Дон лежал у ног старика и равнодушно слушал, положив голову на широкие лапы, иногда дремотно позевывая.
В один из приездов на ток дед захватил с собой два десятка липовых баклуш. Вываливая в сторожке их из мешка, он весело блеснул глазами:
— Что, Микитка, будем от нечего делать баклуши бить? И резьба ложек да деревянных свистулек пошла на рабочем месте.
Однажды, глубоко за полночь, когда Никитка, сделав уроки, спал на тахте, а дед, сделав обход гумна, строгал половник поварихе, Дон, навострив уши, забеспокоился.
— Что с тобой, Донушка? — спросил старик и потрепал его по голове.
Дон вдруг вскочил и, толкнув лапами дверь, выскочил на улицу. Старик, отложив поделку, тоже, хромая, направился следом.
В дальнем конце гумна, где было слабое освещение, два человека торопливо насыпали зерно в мешки. Тот, кто был низеньким и толстым, держал мешок нарастопырку, а высокий и худой, как оглобля, конским ведром засыпал зерно. Слаженно работали атлеты.
Дон без лая бросился длинному на спину и свалил его на кучу зерна. Маленький защищающе замахал руками и попятился назад, к изгороди. Длинный вытащил из-за голенища сапога финку и, не спуская с Дона колючих глаз, шагнул ему навстречу. И это было его ошибкой.
В следующую минуту он, выронив нож, катался по земле, зажимая прокушенную руку.
Подбежал старик и достал из кармана бечевку. Дон слегка схватил зубами урку за шею, и он разом стал податливым и смирным. Без брыканий и матюгов пошел в сторожку, с ненавистью косясь на идущего рядом Дона. Они не знали, да и не могли знать, что судьба сведет воедино их пути-дорожки, сведет в последний смертный бой. А сейчас собака и человек шли бок о бок, косясь друг на друга непримиримым, беспощадным взглядом.
Старик шел позади и недовольно бурчал:
— Это как же ты, мил человек, удумал-то у людев потом политый хлебушко украсть-то? Нехорошо это, не по-христиански.
Дед, разбудив Никитку, послал его за участковым и председателем, а сам присел на лавку напротив задержанного.
— На тряпицу, перемотай руку-то, — развязывая веревку, бросил он ему лоскут материи. — Щас воды полью, кровь-то запеклась. И че удумал-то колхозное добро воровать, ведь по головке за энто дело не погладят, — брюзжал старик, поливая урке на руки воду.
— Договоримся, отец? — сказал сквозь зубы долговязый, обматывая тряпицей запястье.
— Ни-ни, — отшатнувшись, испуганно замахал рукой старый, — щас милиционер придет, вот с ним и толкуй, с ним и договаривайся. Но не думаю, что у тебя энто получится…
На ноябрьские праздники деду вручили толстопузый медный самовар за бдительность и защиту народного добра.
И опять Кузьмич сидел с Ерофеичем, в честь праздника остограммливаясь, и хвастливо говорил соседу:
— А он, понимаешь, решил меня подкупить, но не на того напал. У меня, брат, не забалуешь, я ведь добрый до поры до времени. А коли надо, я кремень, не человек.
В это время на скрипучей телеге к Кузьмичу приехал участковый Зацепин. Заходя в избу и снимая милицейскую фуражку, поручкался:
— Здорово ночевали, казаки?
— Слава богу!
— Да, ничаво! — вразнобой ответили они и пригласили составить компанию — «за народный праздник».
— Я, собственно говоря, заехал тебя предупредить, Михайло Кузьмич, — отказался от застолья Зацепин.
— Что такое? — хмельно спросил старик.
