Макар Троичанин - Да пошли вы все!.. Повесть
Любимая дочь взяла долю Валерика, положила рядом на диван и пожаловалась:
- Тоже не даёт. На машину копит.
- У неё же есть! – удивился бывший муж.
- Твой жигулёнок? – уточнила вестница. – Она его угрохала.
- Как?! – вскричал бывший автовладелец, ошеломлённый неожиданной новостью.
- А так! – откровенно радовалась дочь. – Въехала в фонарный столб, - и даже засмеялась. – Хорошо, что правой стороной, а то пришлось бы тебе хоронить лихачку.
- С какой стати? – мгновенно возмутился Иван Ильич, даже не осмыслив интересного происшествия и испугавшись жутких похоронных хлопот, плотно уселся в безопасное домашнее кресло и отчеканил: - Я ей – никто!
- Ага! – злорадно заметила наследница несостоявшейся дорожной жертвы. – То-то ты продолжаешь во всём слушаться её и подчиняться всем её прихотям. – Удар был нанесён по-родственному, ниже пояса.
- Только по доброте душевной, - вяло оправдывался никто, и был, в общем, недалёк от истины. – Не хочется ссориться по мелочам.
- Не можешь, - точно и жёстко подметила дочь, - не умеешь постоять за себя, - и добавила тихо с обидой, - и за меня.
Семейный консенсуалист встал, подошёл к окну, и нервно забарабанил пальцами по стеклу.
- Ладно, ладно! – поспешил он притушить назревавшую ссору по мелочам. – Тебе ещё рано судить взрослые отношения.
- Которых, к тому же, нет, - срезала недоросль, - и которых никогда и не было. – Поднялась с дивана, спрятала Валерин куш в карман, подошла к расстроенному отцу. – Не сердись, я – так, не по злобе. – Снова облагодетельствовала рассерженного родителя лёгким поцелуем в щеку, улыбнулась: - Пока! – и ушла.
Иван Ильич тщательно обтёр щеку и, облегченный по всем статьям, улёгся на диван, закрыв глаза в полном изнеможении.
Не прошло и десятка минут дремотного забытья, как ненавистный звонок заверещал вновь. «Больше не дам!» - твёрдо решил обанкроченный предок и обречённо заковылял к двери, безуспешно стараясь придумать вескую причину отказа. За открытой дверью, однако, стоял небритый сосед с тоскливой физиономией, в грязной майке и застиранном трико.
- Здорово, Ильич, - поприветствовал он сиплым голосом. – Слушай, сколько я тебе задолжал?
«Ну, слава богу!» - обрадовался Иван Ильич. – «Не всё мне отдавать, хоть от одного да получу».
- Триста сорок, - напомнил он должнику.
- Слушай, - лицо соседа униженно скривилось, - дай ещё шестьдесят, чтобы легче ровную сумму запомнить, а? – и объяснил причину просьбы: - Душа горит, башка трещит, ноги-руки дрожат, того и гляди копыта откину, - и припугнул, - и не отдам долга. Дай, - схватил Ивана Ильича за предплечье, - будь другом!
Застигнутый спросонья врасплох, обманутый в самых лучших противоположных ожиданиях, «лучший друг» попытался неумело вывернуться:
- А почему ты у жены не возьмёшь?
- У неё возьмёшь! – сморщился больной. – Подыхать буду, стакана не поднесёт, - и сразу подсластил: - Ты, Ильич, один во всём доме – человек, - и сильно стукнул себя в плоскую грудь с выпирающими рёбрами, отчего его шатнуло назад. – Попаду в рай, молиться за тебя там буду! Слушай, я тебе 500 отдам, - добавил наиболее веский аргумент. – За мной не пропадёт, - похвалил себя, - ты знаешь.
Иван Ильич знал только то, что сосед ещё ни разу ничего не вернул, но не дать ему ещё не позволяла застенчивая совесть и мягкотелость интеллигента-интеллектуала.
- В последний раз, - строго предупредил кредитор и вынес страждущему просимые 60.
- Гад буду! – поклялся честный заёмщик. – Слушай! – предложил великодушно: - Пойдём, вмажем напару, а? – с надеждой, что Ильич ещё раскошелится.
- Нет, нет, - отказался тот от нормального отдыха, - я не пью.
- Ну, как знаешь, - заторопился благодетель, - бывай, - опустил деньги в майку, прижал резинкой трико и удалился восвояси.
А Иван Ильич опять завалился на диван, но уже с больной головой, подумав, что выходной день начался не так и продолжается не так, как мечталось, и…
-3-
…оказался прав. Звонок снова не дал погрузиться в нирвану. Чертыхаясь и кляня себя за уступчивость, он взял из кошелька ещё полсотни и пошёл к двери, открыл – почти распахнул с силой - и отшатнулся в испуге со скомканной в руке банкнотой.
- Этим не откупишься, - пренебрежительно произнесла бывшая благоверная, не поздоровавшись, словно он был терпимым комнатным животным, шагнула через порог, протиснувшись плечом вперёд и отодвинув остолбеневшего бывшего благоверного, сбросила туфли на шпильках и, не найдя глазами своих тапочек, прошла в кухню в чулках. – Как живёшь? – они не виделись почти три месяца. По-свойски заглянула в холодильник. – Так я и знала, - строго выговорила непутёвому родственнику, - пусто! – Сморщила точёный нос и скривила красиво очерченные, слегка подкрашенные губы. – Какие-то вонючие сардельки! – «А пёс одобрил», - в пику ей подумал молчащий хозяин.
Элеонора, так красиво звали его бывшую супругу – женой он её никак не мог назвать – была заядлой вегетарианкой. Выпрямившись и оценивающе оглядев его с головы до пят, она безапелляционно установила, как будто видела постоянно:
- Похудел. – И строго напомнила: - Ты должен следить за своим питанием и здоровьем. – Пояснила зачем: - Не забывай, что у тебя на иждивении дочь, и ты обязан достойно содержать её как минимум 7 лет. – «Ещё 7 лет моральной каторги», - грустно отметил про себя понурившийся Иван Ильич. – А ты выглядишь неважно, - добавила оценщица, намекая на то, что под её неусыпным присмотром он выглядел важно.
«Будешь так выглядеть», - молча согласился доходяга, - «когда не дают отдохнуть в законные выходные». Сама же Элеонора Львовна была, как всегда, в идеальной форме, не меняясь уже много лет. Даже, пожалуй, помолодела: на гладком лице – ни одной морщинки, строгие глаза – по-молодому ясные, роскошные белокурые локоны свободно, по-современному, спущены на плечи и спину, живот подтянут, талия как у моделей. Любой мужик заглядится. Любой, но не Иван Ильич, ему смотреть на бывшую жену было тошно. Она, слава богу, стала чужой не только морально, но и внешне.
- Кстати, - вспомнила она некстати, - у тебя есть левые заработки? – и, не дав подозреваемому возмутиться, поняв по его нахмуренной физиономии, что как был он лохом, так и остался, наставительно попеняла: - А надо бы иметь: взрослеющей дочери дополнительные алименты никак не помешают. – «Я и так дополняю», - вспомнил непутёвый отец недавний небескорыстный визит дочери-переростка. – Хотя ты и оставил семью, - продолжала заботливая мать, - но от помощи ей тебя никто не освобождал.
Иван Ильич, прижав руку к груди, хотел поклясться и напомнить, что не он оставил добропорядочную семью, а его отставили, обвинив в несостоятельности в качестве главы родственного коллектива. Так оно и было. И случилось совсем не по его воле, а неожиданно для него. И случилось тогда, когда Элеонора Львовна устроилась через отца – директора крупнейшего городского рынка – менеджером в солидный банк, и там её заметил и отметил сам банкир, потерявший жену и тяготившийся воспитанием сына-лоботряса. Подзуживаемая родителями, новая банковская служащая начала усиленный подкоп под холостяцкую крепость завидного жениха и когда почувствовала, что пора закладывать взрывное устройство и брать банкира за кошелёк, деловито, не смущаясь, предложила Ивану Ильичу расстаться на взаимовыгодных условиях.
Они были таковы: из разменянной трёхкомнатной квартиры маме с дочкой, которая, неутешно разрыдавшись, решила примкнуть к одинокой родительнице, достаётся двухкомнатная улучшенной планировки, а неспособному отставному главе семейства – старая однокомнатная на окраине города. Девятый «Жигуль», поскольку разделить его невозможно, отъезжал к обесчещенной женщине с сиротой, поскольку она и так практически одна им пользовалась, и на новой респектабельной должности ей никак нельзя без личного транспорта. Из имущества Ивану Ильичу отдавали любимые им и освоенные до заметных вмятин диван и кресло, дополнив гарнитур стареньким платяным шкафом, в котором хозяин не удосужился за всю совместную жизнь подогнать незакрывающиеся дверцы, а также стареньким малогабаритным холодильником, выработавшим свой промозглый срок и отчаянно трясущимся по ночам от старости. К этому великодушная Элеонора Львовна добавляла почти новый телевизор в ответ на малодушный отказ другой стороны от сбережений.
Иван Ильич не возражал, что было бы бесполезно, поскольку ему отводилась роль облагодетельствованного статиста. Он даже обрадовался замаячившей свободе и немножко опасался её, как комнатная собачка, выброшенная за дверь. Ему обидно, что ушёл не сам, а его ушли, а надо было сделать решительный шаг давным-давно. А сейчас, когда он мысленно собирался с вескими опровержениями своей вины, чтобы восстановить, наконец, семейную справедливость, обличительница ушла в комнату и по-хозяйски открыла платяной шкаф.
