Гаетан Суси - Девочка, которая любила играть со спичками
— Переверни его на другую сторону, — сказал мне брат, имея в виду труп отца.
— Нет, — возразил я и для убедительности добавил: — тогда у него причиндалы отвиснут.
На лестнице с нами такое случилось, что хоть святых выноси. То есть братец мой оступился, папа выскользнул у него из рук, перевалился через перила и грохнулся вниз, как пианино. Всегда с нами такие несчастья приключаются, никак нам не удается их избежать. Папа вертикально свалился на кухонный пол головой вниз, а ноги его торчком задрались вверх, как заячьи уши. Должно быть, у него что-то сломалось в шее, потому что в пол его тело уперлось затылком, а при жизни, сколько я его помню, он таких упражнений никогда не делал. Подбородок его уткнулся в грудь, и папа стал похож на человека, у которого все нутро скрутило от изжоги, а рыгнуть никак не получается. Я брату от души врезал по роже, и папа наш, будь он жив, ругать бы меня за это не стал, а братец застыл ошарашенно посреди лестницы, как побитая собака, прекрасно понимая, что гордиться ему нечем. Я схватил его за ухо.
— Вот теперь ты мне ответь, есть у него усы или нет? — сказал я, ткнув его, так сказать, туда носом.
Я по природе своей человек незлой, но, бывает, и на меня праведный гнев накатывает, скажу я вам, я всегда ставлю свои точки над i. Брат мой так заревел, что мало не покажется.
Мы отодвинули миски с супом и втащили папу на стол. Миски свалились на пол. Брат тер глаза рукавом. Саван весь развернулся, когда папа свалился вниз, а поскольку он был в чем мать родила, глаза наши тут же уперлись в его причиндалы. Они все были мягкие и вздувшиеся, гораздо большего размера, чем у брата и у меня, тогда, когда они у меня еще были, они болтались на его окоченевшем бледном теле, как детское личико, заросшее бородой. Сосиска свесилась на одну сторону, и дырочка на головке была раскрыта как рот человека, которого только что расстреляли. Я спросил брата, верит ли он, что мы и в самом деле оттуда появились, как телята рождаются или поросята. Брат попытался засунуть палец в это нежное отверстие, чтобы выяснить, достаточно ли оно растягивается, чтобы оттуда могли вылезти два таких пацана, как мы. Тогда сосиска вдруг стала набухать и подниматься, какая-то волшебная сила сделала ее такой же твердой, как окоченевшие бедра, над которыми она вознеслась как флаг, я вам так об этом рассказываю, как сам все это увидел.
Брат положил руку на грудь, как будто хотел удержать сердце, чтобы оно оттуда не выскочило. Когда он пришел в себя и снова обрел дар речи, который, бывает, иногда нас покидает, и ничего с этим не поделаешь, потому что такова жизнь, он сказал:
— Нет. Я скорее думаю, что он вылепил нас из грязи, когда попал в эти края, и мы стали последним чудом, которое он сотворил.
Я прикрыл папины причиндалы простыней, потому что я человек стыдливый, а братец мой опасливо осведомился, начиная нервничать:
— А теперь ты куда собрался?
Я уже взялся за ручку двери.
— В село.
Брат стал глазеть на все, что было вокруг. Когда он пытается что-то сообразить, он всегда начинает озирается по сторонам, и во взгляде его сквозит паника, как будто своих мозгов ему не хватает и он пытается найти мысли в тех вещах, которые его окружают, только я не думаю, что такой метод эффективен.
— А как же наша сестренка? — вдруг спросил он. — Что ты с ней собираешься делать?
Я взглянул на него, но оставил его вопрос без ответа.
— Я говорю, как с сестрой-то нашей быть? — повторил он, явно гордясь поганой мыслишкой, которая взбрела ему в голову.
Глава 2
Я вздохнул, понимая, что сейчас самое время вернуться к вопросу о только что окоченевшем папином теле, потому что сам он уже не мог за себя постоять. Правда, мне вспомнились какие-то папины недосказанные намеки, обрывки фраз, которые мы прошлой зимой обсуждали со всех сторон, о том, что у нас была сестра, сестричка такая маленькая, которая жила на какой-то горе или еще где-то, почем мне знать. Это же надо, сестренка! У нас!.. Хотя, когда мы об этом задумывались, до нас от времени нашего детства доходили какие-то смутные и отрывочные воспоминания, что правда, то правда. Когда-то с нами вместе играла маленькая девочка, можете себе представить наше удивление, или она всегда с нами там была, кто знает? А потом взяла и куда-то пропала, как падающая звезда.
Брат даже до того договорился, что мы с ней были похожи как две капли воды. Но были ли это подлинные воспоминания? Может быть, на самом деле то были просто образы прошлого, рождавшиеся в голове на основе наших догадок? Эти образы или воспоминания о младшей сестренке особенно доставали моего брата. Сам-то я из-за этого ночи напролет не мучался, а если и мучался, то редко. Меня очень трудно заставить делать вещи, которые мне не по душе. Я просто поворачиваюсь к ним спиной, пожимаю плечами и брызгаю на них кровью.
— Это нам просто во сне привиделось, — сказал я, продолжая держаться за дверную ручку.
Честно говоря, я подумал, что братец просто пытается заставить меня остаться дома. Поэтому я его спросил:
— Или, может быть, ты сам хочешь пойти в село?
Тут-то он и прокололся! Это было как удар ниже пояса, как будто я ему в челюсть вмазал, но на войне, как на войне. Я прекрасно понимал, что перспектива остаться один на один с папиными останками его не пленяла, но если бы я ему велел самому пойти в село, он бы тут же спрятался на чердаке, уж я-то его знаю: из нас двоих он, несомненно, более пугливый. С другой стороны, мы с братом никак не могли оставить здесь останки без присмотра и рука об руку отправиться себе, посвистывая, на другой конец сосновой рощи. Но нам же надо было положить папу в приличный гроб, а чтобы это сделать, кто-то из нас должен был принести себя в жертву и отправиться в село, чтобы обменять там монеты на могильный ящик.
— Я пойду туда прямо сейчас, — сказал я, так и не дождавшись ответа и напряженно пытаясь сообразить, почему отец решил установить такое неравенство между мыслительными способностями своих сыновей.
Перед тем, как перейти к правдивому описанию тех удивительных событий, которые произошли со мной в селе, мне надо рассказать о наших ближних, моих с братом, которых у нас было приблизительно около четырех. Из списка наших ближних я исключаю тех, чьи образы существовали только на бумаге, то есть тех, которые описаны словами, дающими им жизнь, рыцарей, например, или чокнутых монахов, потому что если про них тоже писать, тогда их получится слишком много; к числу наших ближних я отношу только тех, кто наделен такими же телами, как и мы, хотя во многом эти тела друг от друга отличаются, как мое тело отличается от тела брата, правда теперь, когда я стал об этом размышлять, мне кажется, что они гораздо больше похожи друг на друга, чем на наши будущие бренные останки, так же, как зеленое яблоко и красное яблоко больше схожи между собой, чем, скажем, с огурцом, вот их-то — таких ближних, было у нас всего где-то примерно четверо, если всех их смешать в одну кучу. Что же до тех людей, которые жили в селе, я пока еще не решил, к какой категории их надо отнести — ближних или дальних. Не включаю я сюда и нашу гипотетическую младшую сестренку, потому что все имеет свои пределы. А если слово ближние вам не по нутру, можно их называть нашими близкими, разницы здесь нет почти никакой. Вот, значит, если всех их смешать в одну кучу, такая получается картина. В начале каждого времени года отцу моему покойному наносил визит один тип, хотя это выражение, нанести визит, звучит здесь слишком высокопарно, потому что мы не знаем, встречались ли они где-нибудь еще. Мы с братом ждали прихода этого ближнего, но особенно по этому поводу не переживали, чтобы понапрасну не суетиться и нервы себе не трепать, мы просто знали, что, в конце концов, он придет, как снег, который раньше или позже обязательно выпадет, и кровь себе по этому поводу не портили. И как-нибудь поутру мы видели, что папа идет в поле. В самой его середине он останавливался со скрещенными на груди руками и ждал, независимо от того, шел дождь или нет, хоть бы дерьмо с неба сыпалось, а мы знали, что на нас вот-вот нагрянет визит, и спешили спрятаться. Выйдя из сосновой рощи, тот тип сходил с дороги и прямиком, через поле шагал к отцу, как слепень летит к единственному в саду цветку. Отец мой выслушивал его со скрещенными на груди руками. Потом тот ближний либо уходил, либо папа приглашал его в дом, вот тогда-то мы и старались где-нибудь схорониться. Они поднимались наверх, в папину спальню, откуда еще только вчера папа всем распоряжался, и, если мы с братом влезали на каменный карниз, по которому шел сточный желоб, подглядеть в окно, чем они там занимаются, мы видели, что они что-то пишут, а потом расписываются в больших бухгалтерских книгах, которые папа убирал в сундук, перед тем как проводить того малого обратно точно до самого центра поля, где он снова скрещивал на груди руки и смотрел, как визитер уходит той же дорогой, по которой пришел, пока тот не исчезал из виду, потому что папа с ним большое дело провернул. Но тот тип все равно нас время от времени замечал или из окна папиной спальни, когда заставал нас врасплох и мы не успевали вовремя укрыться от его взгляда, или иногда на кухне, когда он спускался оттуда по ступеням, и тогда этот тип бросал на нас взгляд, в котором сквозило такое отвращение, будто ему вот-вот тошно станет.