Орхан Памук - Мои странные мысли
Мевлют совершенно не печалился, что Стамбул меняется. Напротив, он всегда хотел следовать в ногу с этими разительными переменами и всегда ходил в те кварталы, где его хорошо встречали и любили.
Например, в район Бейоглу – самый шумный и самый близкий к его дому. Пятнадцать лет назад, в конце семидесятых, на переулках Бейоглу до полуночи не закрывались казино, ночные клубы и полуподпольные дома свиданий. Мевлют мог торговать там до глубокой ночи. Женщины, которые в отапливаемых печками подвалах и павильонах подрабатывали и певичками, и консумантками, их поклонники, усталые усатые мужчины средних лет, приехавшие по торговым делам из Анатолии и выпивавшие с ними, недавно переселившиеся в Стамбул провинциалы, для которых сидеть за одним столом рядом с женщиной было невиданным развлечением, туристы из Пакистана и арабских стран, официанты, охранники, привратники – они покупали у Мевлюта бузу даже в полночь. Но за последние десять лет все исчезло словно по мановению волшебной палочки. Веселые заведения, где пели османские и европейские песни, закрылись, а вместо них появились шумные закусочные, где на мангале жарили шиш-кебаб по-адански[4] и запивали его ракы[5]. Так как толпы молодежи, развлекавшейся собственными танцами живота, не интересовались бузой, Мевлют теперь по вечерам даже не заглядывал в окрестности проспекта Истикляль.
Уже двадцать пять лет каждый зимний вечер, около восьми, после окончания вечерних новостей, он начинал готовиться к выходу из дому, который они снимали в Тарлабаши, надевал связанный женой коричневый свитер, шерстяную тюбетейку, завязывал синий передник, который очень нравился покупателям, брал в руку бидон, полный бузы, в которую жена или дочери добавляли сахар и особые пряности, взвешивал его в руках («Мало вы налили, сегодня вечером холодно», – говорил он иногда), надевал свое черное пальто и прощался с домашними. «Не ждите меня, ложитесь спать», – говорил он, повернувшись к маленьким дочкам. Но теперь Мевлют все чаще и чаще обращался к домашним с одной и той же фразой: «Я вернусь не поздно».
За дверями, на улице, первым делом он брал деревянный шест торговца, сделанный из дубовой ветки, который носил вот уже двадцать пять лет, к обоим его концам привязывал за ручки пластмассовые бидоны, полные бузы, закладывал шест за спину и, словно солдат, который в последний раз перед битвой проверяет, на месте ли его пули и заряжено ли ружье, проверял маленькие мешочки с жареным нутом и корицей, которые хранились у него на поясе и во внутреннем кармане пальто, а затем начинал свой бесконечный поход.
«Свежая буза…»
Он направлялся в верхние кварталы, а затем, свернув от Таксима, быстро шагал туда, где собирался торговать тем вечером. Дойдя до нужного квартала, работал без перерыва долгое время, останавливаясь лишь на полчаса в какой-нибудь кофейне выкурить сигарету.
Когда перед ним, словно ангел с небес, опустилась корзина, на часах было девять тридцать и Мевлют был в Пангалты. Ровно через час он был в переулках Гюмюшсую и, когда свернул на темную улочку, выходившую к маленькой мечети, увидел стаю собак, которую заметил еще несколько дней назад. Так как уличные собаки не приближались к уличным торговцам, то Мевлют до недавнего времени их не боялся. Но на сей раз его сердце забилось в странной тревоге. Если испугаться, то собаки мгновенно почувствуют запах страха и тут же нападут. Ему захотелось подумать о чем-то другом.
Он постарался подумать о том, что сейчас его дочки смотрят телевизор и смеются, о том, что через некоторое время он вернется домой и будет о чем-то разговаривать с женой, о том, что Великий Пророк завещал держать сердце чистым, и о том ангеле, которого он только что представлял себе. Но победить чувство страха в себе не смог.
– Гав-гав-гав! – подбежала к нему одна из собак.
Следом за ней медленно приблизилась вторая. Они были цвета грязного асфальта. Вдалеке Мевлют увидел еще одну собаку, черную.
Три собаки залаяли одновременно. Впервые за всю его жизнь уличного торговца Мевлюту стало страшно, точно так же страшно, как один или два раза в детстве. Он пытался вспомнить аяты[6] и молитвы, которые следовало читать от собак, и застыл на месте. Но собаки продолжали лаять.
Мевлют судорожно искал глазами какую-нибудь открытую дверь, какое-нибудь убежище. А может, стоит поставить бидоны на землю и шестом разогнать собак?
Где-то открылось окно. Кто-то закричал: «А ну, вон пошли! Оставьте в покое торговца, вон, вон!»
Собаки вздрогнули и затем, замолчав, удалились.
Мевлют почувствовал огромную благодарность к человеку в окне третьего этажа.
– Ничего не бойся, торговец, – сказал человек в окне. – Эти псы трусливые, сразу понимают, кто их боится. Ты понял?
– Спасибо! – сказал Мевлют, собираясь продолжить свой путь.
– Подойди-ка сюда. Давай и мы купим у тебя немножко бузы.
Мевлюту не понравилось, как человек сверху разговаривает с ним, но к двери подошел.
Дверь жилого дома с жужжанием автоматически открылась. Внутри пахло газом, прогорклым маслом и масляными красками. Мевлют неторопливо поднялся по лестнице на третий этаж. Наверху его не стали держать в дверях, а обошлись с ним как было принято среди добропорядочных людей в прошлом:
– Входи, торговец, ты, должно быть, замерз.
Перед дверью в несколько рядов стояла обувь. Когда Мевлют наклонился, развязывая шнурки, то ему подумалось: его старинный друг Ферхат однажды сказал, что все жилые дома в Стамбуле делятся на три типа:
1. Дома богобоязненных людей, где совершается намаз и на пороге которых снимают обувь.
2. Дома европеизированных буржуа, куда можно входить в обуви.
3. Новые многоэтажные жилые дома, где живут семьи двух вышеперечисленных типов.
Этот жилой дом находился в богатом квартале. Здесь не было никого, кто бы снимал и оставлял на пороге квартиры обувь. Но Мевлют всегда уважительно снимал обувь на пороге, будь то дом человека среднего класса или дом богача. Он никогда не слушал, если ему говорили: «Торговец, не снимай обуви».
В квартире, куда вошел Мевлют, стоял сильный запах ракы. Он услышал радостный гомон веселых людей, уже изрядно выпивших, хотя вечер еще не подошел к концу. За обеденным столом, занимавшим почти всю маленькую гостиную, сидели шесть или семь мужчин и женщин и, глядя в телевизор, включенный, как обычно в домах Стамбула, на полную громкость, одновременно смеялись и разговаривали.
Когда они заметили, что Мевлют вошел, за столом воцарилось молчание.
Мевлют прошел на кухню, а там изрядно подвыпивший человек пробормотал ему: «Ну-ка, братец, налей-ка нам бузы». Это был не тот человек, которого он видел в окне.
– А корица и жареный нут у тебя есть? – поинтересовался выпивший.
– Есть. Сколько вас человек?
– Сколько нас? – насмешливо крикнул человек невидимой компании в комнате.
Те, кто сидел за столом, принялись, подшучивая друг над другом, решать, сколько же их собралось.
– Приятель, если буза слишком кислая, я не буду ее пить! – раздался голос одной из женщин.
– Буза у меня сладкая, – отозвался Мевлют.
– Тогда я не буду, – послышался мужской голос. – Бузу лучше всего пить, когда она кислая.
Сидящие за столом заспорили.
– Иди сюда, торговец, – позвали его.
Мевлют перешел из кухни в гостиную и там почувствовал, как сильно он отличается от тех, кто был там, каким нищебродом кажется им. На мгновение воцарилась тишина и неловкость. Все за обеденным столом с любопытством смотрели на него. Это любопытство было вызвано и тем, что сидящие видели перед собой нечто из далекого прошлого – то, мода на что давно прошла. Такие взгляды Мевлют часто ловил в последние годы.
Три женщины были крашеными блондинками. Мевлют заметил, что человек, который спас его от собак, сидит во главе стола между двумя из них.
– Буза может быть и сладкой, и кислой, – ответил Мевлют с достоинством.
– Слышь, торговец, ты этим деньги хоть зарабатываешь?
– Зарабатываю, хвала Аллаху!
– Так, значит, это дело приносит деньги… Сколько лет ты этим занимаешься?
– Я торгую бузой уже двадцать пять лет. А прежде по утрам торговал еще и йогуртом.
– Если ты двадцать пять лет этим занимаешься, да еще и зарабатываешь деньги, ты, должно быть, богат. Разве не так?
– Мы, к сожалению, так и не разбогатели, – ответил Мевлют.
– Почему?
– Все наши родственники, с которыми мы приехали из деревни, сейчас богаты, но мне не повезло.
– Почему не повезло?
– Потому что я честный, – сказал Мевлют. – Я никогда не лгу, не продаю порченый товар, не совершаю харам[7] ради того, чтобы у меня был большой дом и чтобы дочке сыграть богатую свадьбу.
