Чай из трилистника - Карсон Киаран

Нам подумалось, что, дабы не вызвать подозрений, Беренику лучше одеть мальчиком, поскольку юной даме не пристало появляться на людях без дуэньи или компаньонки. Вот ее наряд, подходящего к случаю цвета синего гелиотропа, называемого так за то, что он поворачивается к солнцу и потому является своего рода часами. У вас с Метерлинком одежда красного маренового цвета, ведь лучшая марена неизменно выращивалась в Голландии, и это придаст убедительности вашей конспирации. Гелиотроп и мареновый — цвета двух входящих в комнату фигур, отражаемых в зеркале ван Эйка. Будем надеяться, что втроем вы войдете в нее столь же легко. Что касается вашего возвращения, то вот вам три пузырька с Чаем из трилистника; примите его перед тем, как пожелаете войти в картину с той стороны.

93. ГЕЛИОТРОП

Отец Браун открыл дверь. Комнаты для переодевания здесь, сказал он.

Нас с Метерлинком провели в одну комнату, Беренику в другую. Мы быстро сбросили школьную форму и натянули непривычные наряды. Когда мы вышли, отец Браун сделал нам знак сесть и продолжил инструктаж.

Хотя ваше путешествие в Брюгге XV века и назад покажется нам моментальным, сказал он, мы не знаем, сколько субъективного времени займет выполнение вашей миссии. Следовательно, вам понадобятся какие-то деньги; их тоже предоставили наши фальшивомонетчики. Каждому из вас выдан эквивалент тридцати фунтов стерлингов в пересчете на современные деньги. Ни в коем случае не тратьте всё сразу. Вот вам план города. Дом ван Эйка обращен к улице заостренным под крышу каменным торцом, над дверью вырезан гелиотроп это на улице Синт Гиллис Ниеей Страт, ныне Гауден Хандт Страт, напротив Схоттинне Поорте. Место мы отметили крестиком. А теперь, поторопимся! Нам нельзя терять времени.

И отец Браун немедля перешел к делу, разлив нам по чашкам чай из самовара в центре стола и дав по глиняной трубке. Члены Древнего ордена также наполнили чашки.

Метерлинк, Береника и я принялись пить и курить. Как только пьянящий аромат Чая из трилистника ударил мне в ноздри, отец Браун затянул молитву на латыни — остальные подхватили. Слова роились у них на губах, жужжали, разрастались вглубь, раздавались все гулче, пока я не понял, что не в силах отличить гул в комнате от гула в голове. Мне вспомнились чаинки в кипящем чайнике, зернышки шума бьющего в берег прибоя, треск радио на нерабочей частоте.

Посмотрев в чашку, я увидел, что она пуста, и вспомнил, как когда-то чашка казалась мне размером с супницу. Я видел все пузырьки и трещинки в ее огромной глазурованной впадине. На дне раскинулся архипелаг зеленых побережий, на исследование которых ушли бы годы. Потом мне пришло в голову поднять глаза. Дым из моей трубки вился кольцами: одни застывали в воздухе, как мутные облачка во льду, другие — как мазки включений в стеклянном шарике.

Я перехватил взгляд Береники, потом Метерлинка. Казалось, мы смотрим глазами друг друга, замкнутые в одном взгляде.

Голос отца Брауна пришел ко мне из немыслимой дали. Вы готовы?

Мы молча кивнули и, как один, поднялись. Береника взяла меня за левую руку, а Метерлинка — за правую. Вместе мы приблизились к “Двойному портрету Арнольфини”. Вся комната вдруг стихла и умолкла, но в ней чувствовался заряд электричества, как в воздухе перед грозой. Картина задрожала и стала расти, пока не закрыла собой все поле зрения. Когда мы взглянули в зеркало на дальней стене комнаты, две фигуры в нем расплылись и пропали. Вместо них, замерцав, проявились четкие силуэты нас троих.

Меня била дрожь. Рука Береники была холодна, как лед. Потом я ощутил, как сила в моем теле сливается с ее силой, и через Беренику почувствовал Метерлинка; все наши волны и частицы вплывали друг в друга. Мы зажмурились, все трое; когда мы открыли глаза, то обнаружили, что висим в глубоком черном космосе, а тела наши обратились в межзвездную пыль.

Не было слышно ни звука, но бессчетные звезды роились вокруг нас, как голоса. Долго ли нас так несло, сказать не могу. Может быть — миг, а может вечность. Что такое время, когда сам ты — пространство? Как бы то ни было, не успели мы об этом задуматься, как пронеслись через вселенную и вылетели с другой стороны.

Мы очутились в пустой комнате с высоким потолком.

94. ИМПЕРАТОРСКАЯ ЛАЗУРЬ

Прямо перед нами, над богато украшенным мраморным камином, висели два идентичных экземпляра “Двойного портрета Арнольфини”. В кресле у пустого очага спал одноногий курносый человек лет сорока, одетый по моде времен регентства. На столике перед ним стояли наполовину опорожненная бутылка бренди и стакан. Свет шел из единственного высокого окна. За ним безошибочно узнавались очертания Морнских гор.

Вздрогнув, мужчина проснулся. Увидев нас, он побледнел, и в глазах его появилось странное выражение.

Вы те самые трое? спросил он. Меня освободят?

Ну, нас, конечно, трое, ответила Береника. Но, честно говоря, мы понятия не имеем, что мы здесь делаем, где именно оказались и даже какой сейчас год. Может быть, вы нас просветите?

Дрожащей рукой мужчина налил себе бренди и выпил одним махом.

Посмотрите на эти два портрета, сказал он. Вы не находите в них ничего примечательного?

Ну, они, разумеется, одинаковые, ответила Береника.

Мужчина достал из кармашка жилетки зеркальце, посмотрелся в него, потом взглянул на портреты и печально покачал головой.

Вы так думаете? Возможно, вам следует выслушать мой рассказ. Не угодно ли?

Мы кивнули в знак согласия. Мужчина налил себе еще бренди и начал.

Я — полковник Джеймс Хей и до недавнего времени командовал 16-м Драгунским полком армии Веллингтона. Сегодня праздник Богоявления, лета Господня 1817-го, мы находимся в графстве Даун, в Каслморне, резиденции леди Морн, которой я глубоко благодарен за предоставленную квартиру. История моя берет начало 21 июня 1813 года, в день, когда в битве при Витории, что в области Наварра, наши войска наголову разбили армию Жозефа Бонапарта, бывшего тогда королем неаполитанским и испанским. 23-го числа несколько солдат моего полка перехватили повозку, синяя имперская окраска которой выдавала в ней транспорт самого Жозефа. К тому времени как подоспели я и несколько моих офицеров, наши люди слишком увлеклись ящиками со спиртным, чтобы обращать внимание на прочее ее содержимое. Главным их трофеем оказался попугай в клетке, которого они окрестили Виторией. Попугай, надо заметить, попался сметливый, поскольку уже пытался выговорить свое новое имя, к полному восторгу собравшихся.

Мы реквизировали три больших сундука разного добра и тем же вечером, став на постой в разрушенном аббатстве, разыграли добычу в карты. Я помню пару дуэльных пистолетов, украшенных серебряной чеканкой, четыре или пять великолепных сабель, золотой обеденный сервиз, шкатулки с драгоценностями, походную библиотечку (большую часть которой мы спалили) и несколько икон, чьи сюжеты мне ни о чем не говорили, но щедро украшенные оклады стоили целое состояние. Кроме них было еще несколько картин разного размера, завернутых в красный шелк.

Я не слишком хорошо разбираюсь в папских распорядках, но был среди нас один чудной ирландец, лейтенант Патрик О’Флаэрти, он-то и сообщил компании, что нынче канун дня Иоанна Предтечи — чрезвычайно благоприятная дата. Он принялся рассказывать, как голову Иоанна Крестителя по требованию плясуньи Саломеи преподнесли ей на блюде. По ходу рассказа он представлял в лицах то Ирода, то Саломею, выделывая замечательные курбеты, a piece de resistance[69] был, когда он ухитрился с помощью большого золотого блюда изобразить голову Иоанна.

У их народа, как он сказал, есть обычай отмечать вечер 23 июня курением некоей смеси под названием Чай из трилистника; не окажем ли мы ему честь раскурить ее с ним, исключительно в медицинских целях?

95. КРАСНЫЙ ШЕЛК

Все мы были уже навеселе, усидев бутылку-другую бонапартовского бренди, и с радостью приняли его предложение. Без лишних слов ирландец достал жестяную лакированную табакерочку и глиняную трубку и раскурил ее. Сделав несколько глубоких затяжек, он передал трубку своему соседу, который в свою очередь сделал то же самое.