Переходы - Ландрагин Алекс
Моряки не только суеверны, они еще и искусные рассказчики. История переходит из уст в уши, из ушей в уста, каждый сказитель добавляет в нее что-то от себя. Прошло немного времени, и до меня дошло, что истории о тебе, которые мне приходилось выслушивать, делаются все пространнее. Впервые это стало заметно на острове Горе в Африке. Я вошел в распивочную, где подавали ром, спросил о тебе. Один парнишка заявил, что плавал с тобой год назад и ты отправился в Аргентину. Другой моряк, просоленный морской волк, объявил, что был с тобой на борту совсем другого судна лишь несколько недель назад и ты ныне направляешься в Новый Южный Уэльс. Столь противоречивые сведения поступали все чаще, и в конце концов мне стало ясно, что ты превратился в миф, а моряки, как это им свойственно в часы безделья за выпивкой и картами, добавили сказание о тебе к книге легенд, которую носят в библиотеке своей памяти, — и легенда эта повествовала о лекаре, страдающем душевным недугом, от которого нет исцеления, о судовом враче, который болен так тяжко, что не задерживается ни на одном корабле. Чем шире разрасталась легенда, тем дальше ты от меня отступал. В конце концов у меня сложилось ощущение, что я не ищу человека, а преследую призрак, который одновременно и везде, и нигде. Легенда о проклятом враче все росла, чем дальше, тем живописнее и разнообразнее становились посвященные тебе сказания. В Монтевидео мне поведали о враче-карлике, обладавшем даром чудодейственного исцеления, в которого вселились столь могущественные демоны, что судно, на котором он плыл, низверглось в безжалостный Мальстрем, погубив всю команду за исключением самого врача, а также рассказчика. Несколько месяцев спустя в Занзибаре другой матрос, мавр, поведал мне про врача семи футов ростом, с гривой рыжих волос, чьи кошмары принесли судну, шедшему на Цейлон, несчетные беды: оно на много недель попало в штиль, и когда на него наткнулось другое судно, вся команда поумирала от голода и жажды — вернее, вся, кроме врача, а также рассказчика.
И вот, осознав, что гоняться за живым человеком — одно, а за легендой — другое, через несколько лет после наступления нового века, в котором Франция была уже не королевством и даже не республикой, а огромной империей, распростершейся с одного конца Европы до другого, мною было принято решение более не искать и заняться иным поиском. В последующие годы я несколько раз ходил в самые дальние концы океана, на судах, которые отправлялись за мехами, сандаловым деревом и китовым жиром, в несбыточной надежде, что в один прекрасный день какое-нибудь из этих судов пройдет неподалеку от нашего острова и мне так или иначе удастся уговорить капитана бросить там якорь. Так, один за другим, шли годы. Раз, наверное, десять мне довелось обогнуть земной шар и приблизиться к острову не менее чем дважды, но и тогда, по моим прикидкам, нас разделяло несколько сотен лиг. В первый раз это случилось на пути из Лимы в порт Манилы, примерно в тысяча восемьсот пятом году; но поскольку судно недавно заходило на остров Пасхи пополнить запасы воды, далее мы шли без остановок. Второй раз — в тысяча восемьсот одиннадцатом, на китобое из Нантакета. Когда впередсмотрящий выкрикнул: «Земля на северо-северо-западе», я воззрился на капитана на полуюте — как он отреагирует. Вновь никак: судно не отклонилось от курса к северу, ибо мы искали следующего кита. А меня внезапно охватила столь невыносимая тоска по моему острову, что я ринулся к бакборту, чтобы хоть одним глазом увидеть землю, но с палубы ее было не видно. Я полез вверх по канатам в надежде, что замечу хоть промельк ее из «вороньего гнезда». Боцман велел мне спускаться, я сделал вид, что не слышу. В «вороньем гнезде» я объяснил изумленному вахтенному, что стосковался по земле и хочу увидеть хотя бы клочок суши — такое умственное расстройство известно всем морякам. Вахтенный объяснил: он случайно принял за землю темное скопление грозовых туч на горизонте. Я спустился назад, терзаясь душою, — боцман меня уже дожидался. В следующую вахту я получил двенадцать «кошек».
Но оба раза душу мне пронзала близость нашего острова — такими знакомыми делались характер моря и ветра, цвет неба, запахи, вид небесной сферы в ночи. Однако повлиять на курс судна моряк может не более, чем блоха на движения собаки. Право решать, куда двигаться дальше, принадлежит исключительно капитану. Мне ж и помышлять не приходилось о таком праве: будучи простым моряком, я жил жизнью простого моряка. Мое положение в мире людей определило мою участь.
Прошли годы. Не осталось в мире моря или океана, который бы я не пересек. Постарев, я не смог больше работать на палубе и переместился на камбуз. Потом годы и здоровье отняли и эту возможность. Весной тысяча восемьсот четырнадцатого года, когда Французская империя рассыпалась в прах и повелитель ее отправился в первое изгнание, меня, будто кита, выбросило на берег Нантакета, острова на другом краю Атлантики, принадлежащего американскому штату Массачусетс. Конец молодости неизменно застает нас врасплох, и когда я прибыл в этот знаменитый порт на китобойном судне «Иллюминасьон», мне и в голову не приходило, что это кругосветное плавание станет для меня последним. Все лето я провел на Нантакете в поисках места на другом китобое, и в каждом случае очередной длиннолицый квакер мне отвечал, что экипаж уже укомплектован.
Я нанимался на другие суда, ходил в короткие рейсы между портами на Атлантическом побережье и на Карибах. Погрузился в меланхолию. Я трудился добросовестнее любого другого моряка, а когда не трудился, пил. «Не совершай перехода без обратного перехода» — слова эти звучали у меня в ушах ночью и днем. Я уже не в том возрасте, чтобы ходить в дальние рейсы, — что же мне делать? Как мне вернуться на остров, прежде чем я умру, и совершить еще один, второй переход? Выхода не было: чтобы искупить первый грех, придется совершить второй. Приходилось смириться с тем, что возвращения не будет. В конце концов, из-за нашего отступничества мир не рухнул. У меня появились сомнения насчет Закона. А вдруг он ошибочен? Вдруг его изобрели люди, а не дали нам боги, дабы направлять поток движения наших душ, поддерживать порядок в нашем внутреннем мире, предотвращать хаос безнаказанных переходов? Мне не раз приходила мысль, что переход без обратного перехода может и не иметь последствий, но и она была столь же мучительной, как и ей предшествовавшая. Если это так, значит, все мои усилия отыскать тебя и вернуться потрачены втуне. Можно было бы с тем же успехом просто броситься в море.
Вера в Закон была частично утрачена, так что меня охватило даже более сильное желание совершить еще один переход. Первый же умоляющий взгляд какой-нибудь несчастной девочки в заштатном борделе, или закованный в кандалы мальчишка в трюме на невольничьем корабле между Балтимором и Новым Орлеаном заставляли мою душу трепетать. Ничто не мешало мне поменяться телами с такой девочкой или с отчаявшимся пленником, поменять старость на юность, вот только это не принесло бы никакой пользы, не приблизило бы меня к цели. Толк мог быть только от перехода в тело капитана корабля. Меня все не оставляла мечта о возвращении домой, но для этого мне нужно было превратиться в человека, повелевающего курсом судна. Но такое проще сказать, чем сделать, ибо часто ли выпадает случай посмотреть этакой персоне в глаза? Любой капитан — человек суровый, не привыкший подолгу удерживать взгляд даже собственной жены, а уж своего матроса — и подавно. Непрерывный взгляд в глаза на протяжении нескольких минут, а именно столько требуется для перехода, это проявление либо сокровенной любви, либо сокровенной ненависти, при этом долг каждого моряка — заслужить любовь своего капитана, капитану же, в собственных интересах, полезно эту любовь поддерживать. Взглядом с капитанами мне доводилось встречаться, но лишь на миг, и затянуть этот миг значило нарваться на неприятности.
С годами находить работу становилось все труднее, и мне случалось на недели и даже месяцы застревать в каком-нибудь порту — Нантакете, Балтиморе, Каракасе, Гаване или Порт-о-Пренсе. В таких случаях я убивал время в разных тавернах, кофейнях, игорных притонах и борделях, ждал со своей крапленой колодой, когда какой-нибудь капитан сядет за мой стол и решит сыграть со мной в вист: так паук плетет свои ночные сети и терпеливо подстерегает в самой середине залетную мушку, чтобы утром высосать из нее все соки. Но этому пауку добыча не попалась ни разу.
