Джон Стейнбек - Райские пастбища
– Да, да, сэр, наверное, это было ужасно.
Берт снова заговорил:
– Так вот, я и задумался — стоит мне ехать с вами? Ведь может выйти как с тем петухом. Он мне снился в детстве, этот петух, часто снился. Каждый раз, когда у меня портился желудок и ночью меня одолевали кошмары, я видел во сне этого петуха. А теперь, представьте, поеду я с вами смотреть, как кого-то вешают. Ведь, может, это тоже будет мне сниться. Вот недавно в Аризоне повесили одну женщину, и веревка ей голову оторвала. Ну, представьте, что случится такое. Это же в сто раз страшнее, чем любой петух. Да меня это всю жизнь потом будет преследовать.
– Но такого практически никогда не бывает, — возразил Реймонд. — Говорю вам, все это не так страшно, как кажется.
Берт, казалось, не слышал. Его лицо дергалось от ужаса. Казалось, он видит сейчас воочию все то, о чем только что говорил.
– Вот вы говорите, некоторых во время казни рвет, а некоторые теряют сознание. Я понимаю почему. Потому что эти люди представляют себе, что это они сейчас на виселице с веревкой на шее. Они буквально чувствуют все то, что человек, с которым это происходит. Это и со мной бывало. Я как-то вообразил себя на месте человека, которого завтра должны повесить. Это страшно, это очень страшно. Это представить себе невозможно. И вот я подумал… на кой ляд мне туда ехать, доводить себя до таких кошмаров? Меня вырвет. Уверен, что вырвет. Я ведь просто пройду чрез все, что увижу, как проходит этот бедолага висельник. Вчера вечером только подумал об этом, тут же почувствовал у себя на шее веревку. А потом лег спать, накрыл лицо простыней, и мне представилось, что это тот самый — черный колпак.
– Слушайте, я вам серьезно говорю, перестаньте вы даже думать такое, — сердито крикнул Реймонд. — Если вы будете об этом думать, вам нельзя со мной ехать. Говорю я вам, это совсем не так страшно. Ничего особенного. Вы сказали, что хотите со мной поехать, я и добыл для вас разрешение. Чего ради вы все это завели? Ни к чему это. Не хотите ехать, так прямо и скажите и заткнитесь после этого.
Из глаз Берта исчезло выражение ужаса. Некий новый страх вытеснил из его сознания кошмары, порожденные его воображением, и он с радостью ухватился за это новое чувство.
– Не нужно злиться, мистер Бэнкс. Я вам просто объяснил, почему я не хочу ехать. Если бы у вас было воображение, вы бы сами это все поняли и не ездили глазеть, как вешают какого-то беднягу.
Реймонд презрительно отвернулся.
– Кишка у вас тонка, — сказал он и зашагал к своей машине. Он как бешеный промчался по дороге к своей ферме, но когда приехал и накрыл грузовичок брезентом, вроде бы успокоился и пошел к дому медленным, размеренным шагом. Его жена срезала розы.
– Что с тобой случилось, Рэй? Ты совсем больной на вид, — воскликнула она с испугом.
Реймонд сделал кислую мину.
– Голова болит, вот и все. Пройдет. Ты знаешь, Берт Мэнро хотел поехать со мной на той неделе?
– Да.
– Так вот, теперь он не хочет ехать.
– А что с ним такое?
– Запсиховал он, вот что с ним такое. Боится на это смотреть.
Его жена нервно рассмеялась.
– Ты знаешь, я и сама тоже навряд ли захотела бы на это смотреть.
– Ты женщина, а он, надо полагать, мужчина.
На следующее утро Реймонд вышел к завтраку какой то вялый и очень мало ел. Жена забеспокоилась.
– Рэй, наверно, у тебя голова так и не прошла. Тебе надо что-нибудь принять.
Реймонд оставил ее слова без внимания.
– Мне надо написать Эду, а я не знаю, как ему это объяснить.
– Я не поняла, чего ты не знаешь.
– Понимаешь, я боюсь, что я простыл. Я не знаю, может, я и к четвергу не поправлюсь, и тогда я не смогу поехать в Сан-Квентин. Дорога длинная. Надо будет ехать по мосту через залив, а там ветер очень холодный.
Миссис Бэнкс задумалась.
– Слушай, а чего ты его не попросишь как-нибудь приехать к нам? Он у нас никогда не бывал, а ты к нему столько раз ездил.
Лицо Реймонда прояснилось.
– А ведь правда! Это мысль. Я ведь много лет к нему езжу. Черкну-ка я ему письмецо, чтобы он приехал к нам в гости.
– И мы устроим для него пикник, — подхватила миссис Бэнкс.
Лицо Реймонда снова приобрело унылое выражение.
– Да нет, я думаю, не стоит. Близкие друзья встречаются, зачем же собирать толпу. Но пиво, например… ты просто не представляешь себе, до чего он любит пиво. Я черкну ему сейчас письмецо.
Он вытащил ручку, блокнотик и чернильницу. Но как только он взялся за перо, лицо его опять помрачнело.
– Чтоб он сдох, этот Мэнро! Так старался для него. И кто ж его знал, что он вдруг так струсит.
X
Пэт Хамберт родился, когда его родители были уже, что называется, людьми среднего возраста; а когда ему исполнилось двадцать лет, они стали старыми, брюзгливыми и злобными. Вся его жизнь проходила среди старческих недугов, болей и болезней, старческих жалоб и старческой сосредоточенности на себе. К его мнению родители относились пренебрежительно, потому что он был молодым. «Вот поживешь с наше, на все будешь по-другому смотреть», — так говорили они Пэту, когда он был еще мальчиком. Он вырос, и они возненавидели его молодость, ибо молодость избавлена от старческих хворей. Старость представлялась им неким высшим, почти божественным в своей непогрешимости состоянием. Даже ревматизм заслуживал всяческой похвалы — он был платой за глубокую старческую мудрость. Пэту вбили в голову, что ни в чем молодом нет ничего хорошего. Молодость — это всего лишь пора неумелой, робкой подготовки к блистательной старости. И молодость должна думать лишь о своем долге перед старостью, о долге уважения и благоговения. Старость же, напротив, уважения к молодости испытывать отнюдь не должна.
Когда Пэту было шестнадцать лет, на него свалили всю работу на ферме. Отец удалился от дел, воссел на кресло-качалку, стоявшую в гостиной у печки, и оттуда издавал свои эдикты — отдавал распоряжения, указания и критические замечания.
Хамберты обитали в старом, нескладно построенном доме из пяти комнат: постоянно запертая на замок большая гостиная, холодная и жуткая, как смерть; маленькая гостиная, душная, жаркая, где стоял невыносимый запах аптеки; две спальни и довольно просторная кухня. Старики, подсунув под себя подушки, сидели в качалках и костерили Пэта почем зря, если он забывал вовремя подбросить в печку дров. К концу жизни они его просто ненавидели, ненавидели за то, что он был молод.
Жили они долго. Пэту стукнуло тридцать, когда его родители (оба в один месяц) отправились на тот свет. Они вечно жаловались, вечно были недовольны своей жизнью и считали себя несчастными. Тем не менее они крепко цеплялись за это жалкое существование и умерли только после долгой борьбы.
