Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Она попросила помочь, подсказать, как начать книгу.
Обещала, что настежь распахнет душу, глаза и уши, чтобы уловить любую мелочь, которая могла бы ей пригодиться.
Еще сказала: «Эй, звезды! Пришлите мне то, чего мне не хватает, чтобы начать дело. Пришлите мне инструмент, а уж я сумею им воспользоваться».
Посмотрела на окна квартир в доме за деревьями. В некоторых комнатах уже поставили елки. Они сияли как разноцветные карманные фонарики. Жозефина долго всматривалась в огоньки, пока они не начали плясать перед глазами, складываясь в гирлянды.
Остроконечные серые крыши, высокие силуэты деревьев, светлые каменные кирпичики — все это кричало о том, что она знает, почему живет в Париже, и от этого счастлива. Такая тайная неизлечимая любовь.
Она на своем месте, она счастлива.
И скоро напишет книгу.
И в ней словно случился взрыв — взрыв радости.
Дождь радости шел в ее сердце. Моря радости, потоки покоя, океаны силы. Она засмеялась в ночи и запахнула пуховик, чтобы не намокнуть.
Она поняла, что вновь обрела отца. Он не мигал звездочкой с ручки ковша, он посылал ей потоки счастья в сердце.
Затопил ее счастьем.
Жозефина посмотрела на часы: два часа ночи. Ей захотелось позвонить Ширли.
И она позвонила.
— Когда соберешься в Лондон? — спросила ее та.
— Завтра, — ответила Жозефина. — Я еду завтра.
Завтра была пятница. Зоэ собиралась на неделю к Эмме, вместе готовиться к экзаменам. Жозефина хотела просто побыть дома, навести порядок, погладить вещи. Ифигения настирала кучу одежды, которую нужно погладить.
— Что, правда? — удивилась Ширли.
— Правда. Этими словами расписываюсь на билете в Лондон.
Они умяли по ведру мороженого «Бен и Джерри» каждая и гладили себя по животам, лежа на полу на кухне, сожалея о попавших в организм жирах и углеводах, орешках, карамели и шоколаде, которые им придется теперь отрабатывать. Они смеялись и составляли списки вкусных и опасных вещей, которые им никогда больше не следует есть, чтобы не превратиться в двух толстых дам-курортниц.
— Если я стану толстой дамой-курортницей, я никогда больше не смогу танцевать танец живота для Оливера, и это будет весьма прискорбно…
Оливер? Жозефина насторожилась, подперла рукой щеку и открыла рот, чтобы задать вопрос.
— Молчи, молчи, ничего не спрашивай, слушай и потом больше об этом не заговаривай никогда, ладно? Обещаешь? Только если я сама заведу разговор…
Жозефина кивнула, прижала палец к губам: молчок, рот на замок.
— Я встретила человека с открытой улыбкой и широкой спиной, в потертых вельветовых штанах, человека, который ездит на велосипеде в толстых перчатках на меху, и думаю, что я в него влюбилась. По крайней мере очень возможно. Потому что с тех пор как его увидела, я как воздушный шар, надутый гелием. Он занимает все мои мысли, всю мою душу, все мое сердце, печень, почки и селезенку, распространяется во мне, и это так хорошо, о, как это хорошо, и никогда, никогда я не стану толстой дамой-курортницей, потому что хочу удержать этого человека. — Ширли закрыта глаза, раскинула руки и прошептала: — Все. Откровения завершены. Давай сыграем во что-нибудь.
Они играли в «Повезло — не повезло», лежа с вытянутыми руками и ногами, касаясь головами друг друга.
— Не повезло с Любовями, с учебой тоже не повезло, никогда не везет с капустным супчиком, не повезло пойти на последний концерт «Морчибы»[23], — перечисляла Ширли, загибая пальцы. — Но повезло с папой и мамой, повезло с качеством оргазмов, с водительским удостоверением, с воспитанием сына, повезло, что я дружу с тобой…
Жозефина подхватила:
— Мне совершенно не повезло с романтическими историями, с оргазмами тоже не задалось, с диетами не повезло, не повезло с матерью, зато повезло с красавицами дочками, повезло с научной деятельностью, повезло написать книгу, повезло быть твоим другом…
— Мне никогда не удавалось увидеть зеленый луч…
— А у меня никогда не получался майонез… — призналась Жозефина.
— Ни разу не повезло вырастить герань…
— А мне — поймать стрекозу.
Потом они перешли к игре «Что я больше всего ненавижу в людях».
— Ненавижу лжецов, — сказала Ширли. — Трусость ненавижу и малодушие. Ненавижу медуз, которые норовят обстрекать.
— И они еще носят сто одежек, — смеясь, добавила Жозефина.
— И кутаются в стихи Чосера:
И бросил учитель тогда апельсин
В тарелку предателя. Сколько же сил
Потрачено было и сколько любви
За долгие годы ученья… в крови
Должна была ненависть к мерзостной лжи
Остаться, других разъедающей жизнь.
Учил его чести, он был мне как сын…
Учитель указывает на апельсин:
— Держи его, сыне, предательства плод,
И долька за долькой клади его в рот.
Пусть стыд алым цветом окрасит чело,
Давись — он тобой воплощенное зло.
— Мороз по коже, — поежилась Жозефина.
— Эти строки я услышала из уст отца, когда он узнал, что я, не предупредив его, произвела на свет сына… Я запомнила их на всю жизнь. Они каленым железом выжжены в моей памяти…
Жозефина почувствовала, что озябла. Непонятно, Чосер ли был тому виной или сломанное центральное отопление, но на него словно повеяло ледяным ветром.
— И я больше никогда в жизни не лгала. Представь, столько времени от этого выигрываешь! Прямой путь — самый быстрый. Становишься настоящим человеком, настоящей женщиной.
— А отопление по-прежнему сломано?
— Запомни, дорогая, в Англии отопление всегда сломано… Работает через два дня на третий. Так же, как горячая вода и метро… да это и к лучшему. Чем меньше топят, тем меньше засоряют атмосферу. Скоро нефть кончится, топить будет нечем, нужно заранее тренироваться.
— В твоей стране лучше спать вдвоем!
— Кстати, а что у вас с Филиппом?
— Ничего. Всему виной моя больная совесть. Она запрещает мне радоваться жизни и заковывает меня в пояс верности, ключ от которого я потеряла…
— Да ты вообще не любительница скакать по постелям…
— А как Александр? Что-нибудь слышала о нем?
— Я говорила с Анни, его няней… Как любой подросток, у которого зарезали мать. Не особо, короче.
— Может, мне с ним увидеться?
— И с его отцом тоже…
Жозефина игнорировала намек. Она думала об Александре. О том, что он чувствует, когда гасит свет перед сном. Наверное, думает об Ирис, оставленной в лесу наедине с убийцей…
— А бывает так, что ты боишься?
— Чего?
— Всего…
