Инга Петкевич - Плач по красной суке
Наоборот, ему прожжужали уши о равенстве со всеми, о героизме, подвиге, славе, гордости, непримиримости. Эти якобы высокие принципы застряли в его башке, и он поверил в свои неограниченные права и возможности. Поверил и терпеливо ждал своего часа, чтобы получить все, что ему в жизни недодали и что ему положено по праву.
Он и в город-то приехал, чтобы урвать от жизни обещанное ему счастье, которое по какой-то роковой случайности обходило его стороной там, в провинции. Но здесь, в большом городе, до него никому не было дела, только он не понял этого. Ему казалось, что он поначалу малость растерялся, но со временем обязательно возьмет свое и наверстает упущенное.
Я жалела Тристана и терпеливо сносила все его дикие выходки. Он казался мне чем-то вроде городского тихого сумасшедшего, которому в русском народе всегда было принято помогать и покровительствовать. Но однажды он вдруг заговорил, и у меня на многое открылись глаза. Оказывается, сам Тристан не только не подозревал о своей неполноценности, но, наоборот, был о себе крайне высокого мнения и свято верил в свое высокое предназначение и светлое будущее.
Дело было в воскресенье. Муж с приятелем-художником пил на кухне водку, и тут пришел Тристан. Он часто заходил к нам именно по воскресеньям и что-нибудь делал по хозяйству. На этот раз он принес хорошенькую табуреточку, которая одновременно могла служить ящиком для лука или картошки. Тристана пригласили к столу, но он, по своему обыкновению, надолго скрылся в ванной, а когда вылез оттуда, вся водка уже кончилась. Я наотрез отказалась дать деньги на продолжение пьянки, и тогда Тристан предложил свои услуги. За табуретку с меня причиталось, и Тристан побежал в магазин. Водка по воскресеньям не продавалась, поэтому он принес два громадных «фауста» бормотухи, от которых все они разом одурели и стали нести всякие непотребства. Разговор, кажется, перекинулся на женщин.
И тут Тристан неожиданно взял слово и разом высказал свое жизненное кредо и претензии к миру.
Назвать это словоизвержение человеческой речью было бы большой натяжкой, потому что основное содержание излагалось не словами, а мимикой, прыжками и гримасами, плевками, мычанием, лаем, блеяньем, хрюканьем, матом, проклятиями и угрозами.
Пантомима длилась, наверное, целый час и явственно разделялась на две части, два отделения, антракт между которыми исполнитель провел в уборной. Первую часть можно было бы обозначить как обличительную, потому что вся она состояла из угроз, проклятий, почему-то в основном в адрес баб.
— Ну-блин! У-блин! Нет-блин! — гневно рассуждал Тристан. — Мне таких блин… Я их в гробу… В белых тапочках! Вешать надо! Вешать и топить…
Вторая часть пантомимы была посвящена бахвальству и самоупоению своими исключительными добродетелями, красотой, талантами, умом, а главное — своей исключительной мужской неотразимостью и многочисленными победами над слабым полом. Этот идиот ни капли не сомневался, что стоит поманить пальцем — любая, самая прекрасная женщина побежит за ним, как собачка.
Эта буря страстей и гордыни в столь убогом организме не на шутку встревожила меня. Что он о себе воображает? На что надеется? Что задумал? В каком мире он живет? Если идиот становится агрессивным, от него лучше держаться подальше.
Для меня не было новостью подобное мужское самомнение. Все наши мужики, самые отпетые ублюдки и ханурики, всегда твердо убеждены в своей исключительной мужской неотразимости, и, самое смешное, все они имеют к тому определенные основания.
Но Тристан, этот убогий ребенок… Почему-то от него я такого не ожидала. Конечно, ему было где наслушаться и насмотреться всякой похабени — интернат, армия, общежитие ПТУ. Не приходилось особо полагаться на его чистоту и невинность (откуда бы им взяться?). И все-таки сама его ангельская красота порождала иллюзии, а скудоумие у нас почему-то принято наделять добротой. Не верилось, почему-то не верилось, что Тристан способен на преступление.
Все мы невольно романтизируем красоту, но, помню, я тоже какое-то время разделяла убеждение наших баб, что жизнь Тристана порушена какой-то трагедией. По совести говоря, в прошлом Тристана еще не было особых драм и трагедий. Они назревали у нас на глазах и разыгрались в нашем коллективе. В какой-то мере мы сами организовали и спровоцировали эту драму, да еще развлекались потихоньку, исподтишка наблюдая за ее развитием вплоть до трагической развязки…
Но не будем спешить. Вернемся к той злополучной пьянке у меня на кухне, когда Тристан неожиданно разбушевался и таки достал нас своими откровениями.
Кончилось все перебранкой, которая угрожала перейти в побоище. Но муж с приятелем были сильнее, и они ловко скрутили оракула. Тут, конечно, не обошлось без рукоприкладства и разбитых носов.
Следуя исконной бабской традиции, я, конечно, вступилась за слабого, то есть за Тристана, за что тут же получила хороший втык от мужа, который сразу воспользовался поводом обидеться и покинуть меня на законных основаниях.
Он ушел, хлопнув дверью, оставив меня в обществе агрессивного пьяного кретина. Но к тому времени я уже устала удивляться жестоким выходкам моего супруга, который не раз забывал меня ночью в такси, на улицах и в дурных компаниях.
Словом, с той проклятой пьянки, когда я имела глупость вступиться за идиота, он проникся ко мне особым доверием и повадился изводить меня своими откровениями. Нет, он не обрел дара речи. Речь его по-прежнему оставалась косноязычной и невнятной. Он не говорил, он пытался сказать. Но вот что именно он пытался сказать — я так никогда и не узнала. Может быть, он исповедовался мне или обсуждал последний футбольный матч, а может быть, объяснялся в любви — бог знает. Он что-то сбивчиво, горячо и тревожно мне рассказывал, захлебывался, нервничал, вскакивал, а порой даже плакал.
Иногда мне казалось, что его предал ближайший друг, другой раз — что он просит денег в долг.
Невольно заражаясь его волнением, я задавала наводящие вопросы, уточняла, но, хоть убей, ничего конкретного мне ни разу не удалось узнать.
— Вот увидишь, еще им покажу! Они меня узнают! — горячо утверждал Тристан, но кто «они» и чем он намерен их поразить — оставалось тайной. — Год, еще год. Они попляшут! — скрипя зубами, рычал Тристан.
Почему-то я долго не теряла надежды, что вот-вот он заговорит и тогда я узнаю много удивительного. Не приходилось сомневаться, что Тристан владеет уникальным жизненным опытом… Но Тристан не раскалывался никогда. Он бледнел от натуги, играл желваками, скрипел зубами, таращил глаза, но выудить у него какую-либо информацию было практически невозможно.
