Эльчин Сафарли - Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник)
— Не рискуй там, Толик, — говорит она, глядя, как он надевает маску для плавания. — Говорят, одному мужчине рыба нос откусила.
Заметив меня, бабка говорит:
— И ты бери в столовке хлеб и корми рыбку, видишь, рыбка голодная!
Русский человек приезжает сюда не просто отдыхать. Он миссионер и должен накормить египетскую рыбу.
За голубой рыбой — а все они метровые, жирные — приплывает ворох черных бархатных парусников, чертят зигзаги под апельсиновыми корочками. Люди сбегаются с понтона, смотрят.
Здорово лежать, когда ветер и тебя, и тетрадку треплет как флажки — и ничего не писать. А только мечтать, глядя на раздел бирюзового и синего, на крючок сухогруза и розовую гору вдалеке.
* * *
Он поставил чайник и сел у стены. Всякий раз, когда он ставил чайник, во мне все переворачивалось. Эти минуты до закипания я даже переставала дышать. Задерживала дыхание от страха и оно застревало там, внутри. А сердце быстро-быстро колотилось. Быстро-быстро, а пили чай медленно-медленно.
Он повертел головой, глянул:
— Как чувствуешь себя?
— Хорошо, — ответила я, как обычно, детским голосом. Лицо мое стало подтянутым от счастья. Будто бы я боялась его обидеть равнодушным лицом.
И так всякий вечер, когда он приходил, и мы пили чай.
И так каждый вечер.
Я не могла рядом с ним есть, ходить, сидеть. Пить этот дурацкий чай. Ничего не могла рядом.
Он ставил чай, а я боялась. Того, что он оторвался от меня, что вот он ходит по комнате. А только что был по ту сторону кожи. И он был я.
Но он ставил чайник на плиту и был уже не со мной.
А так уже привычно было лежать. Или сидеть рядом. А он, оторвавшись, ходил по кухне, брал чашки. А вдруг он подойдет и внезапно дотронется до меня? Я же не переживу. Я же… ну как это… я же умру. Ничего не было постоянным, все было зыбким. И вот допьем чай и что будем делать?
Нужно быть смелой. Нужно быть смелой девочкой. Нужно взять ложку и потянуться за сахаром.
Как бы я хотела, чтобы мы вечно, вечно и неподвижно сидели. Или вечно лежали в постели. Пусть что-то будет бесконечным. Что-то, хотя бы что-то.
Но все менялось. Нужно было пить чай. Потом он уезжал, трясся в метро, ехал домой, к жене, к детям, трясся в метро вполне спокойно, дежурно трясся, держа перед собой портфель. И как-то у него в голове все это ведь совмещалось? Как же это совмещается у мужчин? Поспать с одной женщиной, а потом поехать поспать с другой? А ведь так и было, так и было! И ему это казалось… ну… несложным. Однажды я спросила, вот тогда, тогда, в самый первый раз ты спал с ней после? А он сказал, да. Я спросила, зачем? А он сказал: она пришла больная, пустая, уставшая, что-то почувствовала, заплакала, я обнял ее, она прижалась и все покатилось.
И я ехала наутро в метро, и мне казалось, я умру. Я умру возле этого вот поручня. Как только заходила в метро, мне становилось дурно. Не от какой-то там разлуки. Я злилась как черт. От того, что меня, взрослого, двадцатипятилетнего человека, поймали в ловушку. Что я испытываю такое сильное, адски сильное ощущение, в то время когда нужно жить и работать.
В груди было жарко, как в паровом котле.
Я становилась в торце вагона и смотрела, как извивается поезд и в желтом свете висят на поручнях мерцающие люди.
Потом внутри что-то подкипало, пересыхало, чернело как подгорающее варенье. И я начинала с ненавистью вглядываться в людей.
Особенно в супружеские пары. Думала, чертовы-чертовы пары. Как я ненавижу вас, пары! Пары молодые, пары старые. Всех, кто держится за руки до скончания своего века! Всех, кто питает на этот счет иллюзии! Ненавижу!
* * *
Возле меня лежит пара молодых итальянцев. Отец возится с дочкой — о, бамбина! Бамбина кричит: папа, папа, иль скарабео пер уна фортуна! Папаша бежит. А матери до жука нет дела, она трещит по телефону, оглаживая шикарные ноги. Откуда у итальянок такие ноги? Заходишь в СПА, лежит, ноги кверху, расположила на стене — точные, тонкие, ноги девочки. Подымается — а ей лет шестьдесят. Свинство.
Надо мной возникает Григорук:
— Сейчас будет прием у миллионера. Фуршетик ням-ням. Надо надеть свое кавалли.
Я не могу, Григорук, давай я буду лежать здесь и тихо смотреть на море, на два ялика, выстроившихся один за другим как уточки, две уточки на линейке горизонта, на вечернюю вуаль света, на море, залитое алюминием. Ничего этого я, конечно, не говорю, а стону:
— Я не могу…
Григорук берет меня за ноги, тащит и говорит:
— Подымайся, мордяускас, идем отрабатывать.
На вечеринке престарелый миллионер прицельно присматривается к моделям. Компания, конечно, похабненькая. Модели разоделись, точнее, разделись, как могли. Из глубин виллы вышла заплаканная девушка миллионера, бывшая «Мисс Эстония». Она сильно беременная. Она подходит к бару и наливает себе виски, бросает лед. Она режет глаз на фоне общего праздника. Итальянский гумберт хватает ее за руку и резко что-то тараторит, «Эстония» плачет. Уходит.
Григорук победно стоит в бирюзовом платье с развевающимися розовыми воланами. Волосы себе она взбила в гнездо. Небольшое гнездо, в таком болотная птица чомга селится, помню по учебникам. Григорук с осуждением смотрит на мой пляжный сарафан:
— Одеваешься, как бомжара.
— Еще текилки! Ням-ням! Вкусняшка! — общается Григорук с официантом. Официант отвечает:
— О май френд, хаур а ю?
— Ответь ему, Тарасова, что он хочет? — беспокоится Григорук. Она стоит рядом с пальмой, почти такая же длинная, ветер рвет на ней воланы, а на пальме листья. Отца певиц уронили в бассейн, и он вылезает в мокром пиджаке, разочарованно вытаскивает из кармана мобильный, модели хихикают, миллионер накидывает на папу халат.
Григорук дошла до кондиции и ругается на русском с официантом:
— А я тебе говорю, арабская морда, ты больше лей! Джину, джину! Не воды. Ну везде наебывают!
* * *
По каньону Григорук бредет, как сама говорит, «на каблуку» — и ей тяжело.
— Водички тут негде купить? — спрашивает она гида Ахмада. Вокруг пустыня и раскаленные камни. Ахмад, крупный египтянин килограммов ста тридцати, с чувством ловит Григорук, которая с воплем скатывается в расщелину. Меня он не ловит, видимо, у меня отрешенный вид.
— Пачиму подруга такой? — спрашивает он Григорук.
Григорук крутит у виска.
— А, дурное! Влюбилась, а у того жена и дети.
Ахмад оживляется:
— У нас можно второй жен. Главное — деньги быть, калым, золото. Можно жить второй жен!
Григорук говорит мне:
