Захар Прилепин - Обитель
— Хотите хлеба, батюшка, — спросите у неба, — в тон ему отвечал доктор Али, чем, признаться, сразу вызвал у Артёма потерянную только что симпатию. Его высказываниям, конечно, придавал особое очарование мягкий восточный акцент.
— Ох-ох-ох, — приговаривал владычка Иоанн, слушая этот досужий разговор.
Дошла очередь и до Артёма.
— Тут больно? Тут? — быстро спрашивал доктор Али. — Кажется, нет ничего. Тошнит? Покажите зрачок.
— Как я его покажу? — засмеялся Артём, хотя доктор уже взял его за подбородок. — Смотрите.
— Температура какая у него? — спросил Али пожилую медсестру, шествующую за ним с раскрытым журналом.
Пальцы у него были сильные и горячие. «Если у меня тридцать девять и два, — подумал Артём, — то сколько у него тогда? сорок два?»
— Почему не умытый? — высказал доктор даже не Артёму, а всем стоящим позади себя. — И вши, наверное, у него. При такой завшивленности брюшной тиф может начаться прямо в лазарете! Вот будет позор!
Было понятно, что доктор Али говорит не столько для своего сопровождения, а во имя некоей общей значимости своего управления.
Едва доктор отошёл, пожилая медсестра махнула журналом на Артёма: ну-ка иди умойся, немедля!..
— Где душ-то? — спросил Артём у соловецкого монаха, прислуживающего теперь в лазарете. Бывшие монахи носили свои головные уборы набекрень — так их запросто можно было отличить от сосланных сюда батюшек, которых, к слову сказать, монахи не любили.
Монах указал жестом, куда.
— Воду не лить! — крикнул вслед сильным, но словно застуженным когда-то голосом.
В душевой никого не было: обход.
Душ представлял собой железный бак, полный водой, с бака свисала железная цепь; видимо, она давала воде свободу.
Артём быстро разделся, дёрнул с силою за цепь, полилась кривыми струями какая-то муть, но тёплая, приятная.
Отклоняя голову, чтоб не намочить узорное шитьё на виске, он встал поскорее под эти струи, тихо посмеиваясь и гладя себя руками по груди.
По всему телу бежала тёмная вода.
«Какой я грязный-то! — подумал Артём отчего-то с удовольствием. — Или вода такая?»
Поискал глазами мыло, не нашёл и начал яростно натирать себя руками — всё, кроме больных рёбер.
За этим своим копошением в воде сначала решил, что ему слышится женский смех… перестал шевелиться — и сразу убедился: нет, не кажется. Выше этажом смеялись женщины, молодые и голые. Они там тоже мылись.
«Голые и белые», — подумал Артём, изо всех сил вслушиваясь в смех и голоса: даже рот раскрыл. В рот попадало брызгами из душа.
Белые и голые.
— Йодом в рот мазанная! — медленно произнёс Артём вслух чужое и непонятное ругательство. — Йодом. В рот.
Раз тронул себя, два, три — и накопленное задолго взорвалось в руке под женский смех.
* * *Артём шёл назад лёгкий, мокрый, полный сил.
На обратном пути снова встретил монаха, думал, будет ругаться, что лил воду, но тот кивнул: вон там к тебе. И показал кривым пальцем закуток.
В закутке на лавочке сидел Василий Петрович.
Рядом с лавочкой были свалены окровавленные и драные носилки, стояло несколько вёдер, одно — полное старыми бинтами, ещё какой-то врачебный мусор.
— Напрасно, Артём, вы так не похожи на больного, — сказал с доброй строгостью Василий Петрович. — Я бы на вашем месте старался больше соответствовать этой роли. А с вас всё, насколько я вижу, как с гуся вода, — и даже потянулся рукой, чтоб коснуться волос молодого товарища, но не коснулся, конечно.
Артём улыбнулся.
— Вас там чуть не убили, между прочим, — сказал Василий Петрович. — Вы помните?
Не очень хотелось про это вспоминать, и Артём сделал неопределённую гримасу. Пока у него такая высокая температура и швы на башке — его в роту назад не погонят, а там будь что будет.
Судя по всему, его всё-таки угробят, понимал Артём, но бояться этого долго он не умел: страха хватало на несколько часов.
— Какие там новости у вас?
Теперь Василий Петрович помолчал, выдерживая паузу и не отвечая: судя по всему, он готовился к другому разговору.
— Как Бурцев? — спросил Артём, позируя своим жестяным равнодушием даже не перед Василием Петровичем, а перед собой.
— Бурцев? — переспросил Василий Петрович в явном огорчении. — Мстислав — да, озадачил. Поначалу, когда случилось с китайцем, я думал, что… Что он китайца так потому, что слишком много было китайцев среди красных войск. Бурцев же из колчаковских — у них особенно много беды было с ними. Но теперь вот вы…
Артём хмыкнул.
— Но вообще зря вы его поручиком назвали, — чуть более оживлённо заговорил Василий Петрович, до сих пор будто бы пытающийся понять Бурцева. — Он на поручика обиделся.
— То есть если бы я назвал его полковником, он бы не обиделся? — спросил Артём, улыбаясь.
Василий Петрович смолчал, поджав губы: Артём был прав.
— Лажечникова избили только что, — сказал Василий Петрович. — Я шёл к вам, его занесли в роту, а лежал за дровней… Весь чёрный. И непонятно, кто бил-то. Не начальство вроде бы.
— А я, кажется, знаю кто, — сказал Артём, вспомнив разговор на кладбище между Хасаевым и казаком.
Василий Петрович почему-то не стал переспрашивать, кого Артём имел в виду.
— Здесь все понемногу звереют, — ещё помолчав, сказал Василий Петрович. — Страшно — душа ведь.
Артём подумал и ответил очень твёрдо:
— Наплевать. Психика.
На том и начали расставаться.
Василий Петрович принёс ягод — угостил Артёма.
— Спасибо, — сказал Артём искренне, с удовольствием взвешивая кулёк на руке. — Монаху на входе, наверное, надо отсыпать?
— Я уж дал ему, — сказал Василий Петрович спокойно и чуть сухо. — Вообще сюда нельзя ведь, пришлось его подкупить… Вы, надеюсь, теперь всё поняли про Афанасьева? — спросил Василий Петрович, уже поднявшись.
Артём моргнул — в том смысле, что понял, понял. Давно всё понял.
— Знаете, Артём, как получается сглаз? — вдруг заговорил, казалось бы, о посторонней теме Василий Петрович. — Когда в человеке есть какие-то зачатки болезни — тогда к нему прививается та же мерзость или хвороба. У вас всё было здесь, насколько это возможно, хорошо, потому что внутри у вас было всё правильно устроено. Я любовался на вас. Даже учился у вас чему-то. «Надо же, — думал, — никаких признаков человеческой расхлябанности, слабости или подлости». А потом что-то случилось — и покатилось. Знаете, как они вас все били? Меня б убили, если б мне так попало. А вы вон бегаете. Быть может, ваша бравада вас подвела, Артём? Вы подумайте над этим… Тут нельзя победить, вот что вам надо понять. В тюрьме нельзя победить. Я понял, что даже на войне нельзя победить, — но только ещё не нашёл подходящих для этого слов…
