Юрий Буйда - Город Палачей
- Чтоб люди не пугались? - пролепетал Август, сраженный ее улыбкой. Или потому, что ты меня любишь?
- Чтоб голове тепло было. А про людей не думай. Многие тебе завидуют, потому что без ушей люди красивее, чем в жизни.
Жаркой летней ночью на крыше крематория умер Меконг. Он любил здесь лежать, терпеливо считая звезды. Когда Август сказал ему, что человек, обладающий самым острым зрением, может при ясном небе разглядеть максимум две с половиной тысячи звезд шестой величины, Меконг пробормотал: "Мне и одной хватит, знать бы - какой".
Отныне за паровозом стал присматривать Август. Обследовав весь участок железнодорожного пути, тянувшегося на юг до глухой каменной стены, которую невозможно было пробить никаким снарядом или паровозом на полной скорости, ни даже тупой башкой Банзая, на спор забивавшего лбом трехдюймовые гвозди в телеграфный столб, он попутно обнаружил залежи угля в полузаросшем и давно заброшенном котловане. И несколько суббот потратил на пополнение запасов топлива для паровоза, на котором проехал весь путь - от вокзала до каменной стены и обратно. Но его больше не радовали восторженные крики людей, откликавшихся ружейной пальбой и "Прощанием славянки" на могучий гудок приближающегося к городу паровоза.
В свободное время он спускался в сопровождении Зажигая в подземелья Города Палачей и обследовал их - без энтузиазма, но упорно, милю за милей. И чем глубже он спускался, тем больше встречалось ему предметов и сооружений неизвестного назначения - какие-то широкогорлые колодцы, стальные решетчатые фермы, цепи и зубчатые колеса, пока однажды он не спустился на перрон, возле которого стоял готовый к отправке поезд - пять пассажирских вагонов, набитых мумиями вооруженных до зубов солдат с русско-индийскими разговорниками в ранцах, и две платформы с орудийно-пулеметными башнями. Там, где должен быть локомотив, высился огромный проходческий щит, застрявший в самом начале будущего тоннеля.
Август вернулся наверх через склад, доверху заставленный ящиками с мылом, пехотными минами, вином, заваленный связками костылей, мешками с мукой, солью и кальцинированной содой. Потянув на себя ржавый рычаг, он открыл дверь в ресторанную подсобку, где нашел дремавшую на стуле Малину с тарелкой остывающего горохового супа в руках. Он любил гороховый суп, но не хотел будить женщину. Поэтому Август, сняв подаренную Малиной шапочку, опустился перед нею на колени, съел суп, а на вылизанную дочиста тарелку положил подобранный в подземелье желтый кругляш с профилем человека, который встретился ему однажды в Готском альманахе, пылившемся среди сокровищ Гаваны.
Оставив дверь в подземелье открытой, он на цыпочках выбрался в ресторан, где от души угостил Зажигая пивом, а сам выпил рюмку вина и выкурил папироску. Когда же пес громко икнул, он вывел его во двор.
- Сливай, страна огромная, - вздохнул Август. - Все равно некому на тебя пожаловаться.
И пес, задрав ногу, слил. Да так слил, что вечерние посетители добирались до двери ресторана на ходулях.
Малина же, проснувшись и обнаружив в чистой тарелке золотую монету, вдруг подумала, что если счастье у нее уже было, то теперь не миновать ей любви.
Она довольствовалась обследованием склада, примыкавшего к подсобке: дальше идти не отважилась, боясь затеряться среди призраков. Вино, обнаруженное Августом в подвале, оказалось годным к употреблению, и в тот же вечер Малина выставила его на продажу. Братья-миллионеры Рагозины, жившие в Медных Крышах и иногда заглядывавшие в ресторан, попробовали портвейн и переглянулись. Когда-то они служили младшими научными сотрудниками в НИИ, и глоток портвейна вдруг напомнил им о тех золотых временах, бедных и веселых, о вечеринках, которые устраивали под лестницей тайком от начальства и на которых оба познакомились с будущими своими женами.
- Тринадцатый, - выдохнул Михаил. - А семнадцатый?
- Тоже, - насторожилась Малина. - И три семерки.
- Много? - спросил Иван, не скрывая волнения. - Возьмем все.
- Оптом! - воскликнул Михаил.
- Только по розничной цене, - возразила Малина. - Десятка за бутылку.
Иван выложил на стол две стодолларовые купюры.
- И десять процентов за тару, - добавила она. - Но поскольку вы сделали почин, могу отдать сразу два ящика всего за двести пятьдесят.
Рагозины согласились не моргнув глазом, и через несколько минут Малина вынесла им из подсобки два ящика портвейна.
На следующий день жители Медных Крыш, прослышав о свалившейся на Рагозиных удаче, бросились в ресторан, выкладывая за три ящика ностальгического портвейна по тысяче. Их друзьям и гостям, примчавшимся даже на вертолетах, еще посчастливилось отхватить по пять ящиков за две с половиной тысячи, - уже через две недели Малина продавала бутылку семнадцатого за сотню, а три семерки шли по триста за пару. И только сын покойного доктора Жереха, Сергей Сергеевич, недавно купивший дом в Медных Крышах, попробовал заветного напитка, но вторым глотком подавился.
- Я ж говорю: мир на дураках стоит, - заметила Малина. - А чтобы мир не стоял, а жил и цвел, нужны умные люди. Или все же возьмете эти помои, доктор?
- Лучше стакан паровозной, - сказал Сергей Сергеевич, отодвинув стакан. - И огурчик понеприличней. Они у тебя чем неприличней, тем вкуснее.
А других у Малины и не было. Потому что, если женщина, особенно из старых африканок, брала соленый огурец в рот, весь ресторан отворачивался, чтобы не смущать одну из тех, кто во время революции защищал публичный дом из всех видов оружия, включая крепостные ружья, с трехсот метров сбивавшие с ног всадника пятидесятиграммовой оловянной пулей. А тут - огурец, подумаешь!
Торговля же портвейном продолжалась. Малина складывала доллары в трехлитровые банки и закатывала крышки вручную, как при консервации огурцов или варенья. Банки закапывала в подвале.
Она не тратила эти деньги вплоть до того дня, когда умерли обе вернувшиеся в Город Палачей ее дочери, много повидавшие, но ничему не научившиеся. Их в один день сожгли в крематории, и закопченный ангел долго провожал их нелепые души, пока последние завитки дыма не растворились в зимнем небе.
Всю зиму она жила как во сне. А по ночам, чтоб не сойти с ума, бралась за пяльцы и штопала лунный свет, и так доживала до рассвета.
На исходе зимы она очнулась, и когда Август однажды пригласил ее прокатиться на паровозе, спросила:
- В Хайдарабад?
- Можно, - с серьезным видом кивнул гологоловый.
Паровоз стоял под парами за зданием вокзала.
- Вперед, - тихо сказал Август, когда Малина и Зажигай поднялись в кабину. - И без семафоров. Сначала зашьем, а потом, конечно, зарежем?
- Чтоб жарко и весело, - добавила Малина, расстегивая шубу.
Паровоз тронулся мягко, без рывка, - только злой перестук колес да ландшафт, уже через несколько минут превратившийся в сплошную пеструю полосу, размазанную в пространстве, только участившийся стук железа и сердца, только слившийся стрекот колес да ударившее, как газировка из темной бутылки, сердце, только вжавшийся в угол пес, закрывший лапой глаза, и черноликий Август с белым ртом и железной лопатой в руках, только бешеное пламя в топке, и больше ничего не осталось, кроме движения и радости, радости диковатой и страшной, дочеловеческой, словно вызванной животным гудком паровоза из неведомых глубин и далей, чтобы невразумительной своей мощью переиначить мир, открыть запертую в коже и мясе душу, и потрясти ее, и ожечь ее безжалостным ударом, чтобы остался навсегда шрам, чтобы никогда не забывался этот восторг, это движение, эта бесчеловечная радость. "Держись!" - закричал Август, когда впереди показалась каменная стена, и Малина, схватившись за поручень, закрыла глаза и замерла в ожидании всесокрушающего удара, и мгновенно оглохла от грохота и визга, а когда открыла глаза, - увидела плывущие в нежном голубовато-розовом мареве купола и звезды Хайдарабада, и своих дочерей, живых и любимых, и услышала протяжную музыку, вызывающую дрожь, и почувствовала запахи цветов - роз и магнолий, гвоздик и пионов, и запах горелого угля не глушил и не оскорблял красоты этого мира, и сухой перестук колес не будил город, погруженный в чарующий сон, утопающий в теплых водах вечности...
- Возьми, - шепнул Август. - Чистый.
Она вытерла слезы и открыла глаза: паровоз замедлял ход, приближаясь к черному зданию вокзала.
- Чем пахнет? - спросила она, боясь пошевельнуться. - Розами...
- И пионами, - сказал Август. - Давай руку.
Левой рукой она крепко прижимала к груди охапку цветов, источавших раздражающе-радостный запах, от которого у нее и текли слезы. Но она не стала выбрасывать букет. Протянув Августу правую руку, она пошла за ним, как слепая.
"Пусть само угаснет, - вдруг решила она, боясь назвать словом то, что должно угаснуть. - Само".
