Мартин Эмис - Записки о Рейчел
Две не столь хорошие вещи, которые (честно признаюсь) меня в то время не слишком взволновали.
Никакой искренности. Я думал, что, переспав с Рейчел и приложив такие усилия к завоеванию ее благосклонности, я смогу подвалить к ней и сказать: «Ну ладно. Ты молодец, но ты поверхностна и примитивна, и твое жеманство не знает границ, а твоя личность — не многим больше, чем совокупность детских притязаний, очаровательных, но абсолютно пустых, лишенных субстанции. Например: ты не хотела обманывать Дефореста насчет Блейка, однако же ты обманула свою мать насчет Нянюшки. Пускай так было надо. Но подвигло ли это тебя к пересмотру моральных ценностей? Можешь не отвечать. Жизнь, дорогая Рейчел, гораздо в большей степени эмпирическая или даже тактическая штука, чем ты, возможно, готова признать.
Я? Ну, я заблуждающийся, расчетливый, зацикленный на самом себе — на самом деле очень близкий к безумию: я другая крайность — никогда не сдаюсь на милость своей спонтанности. Ты доверяешься толчкам и порывам своего эго; я же стараюсь их подчинить. Несомненно, у нас есть чему поучиться друг у друга. Мы влюблены;
мы добрые, ты и я, не мрачные и незлобивые. Мы поладим».
Может, со временем я смогу ей это сказать. Может, получится, когда мне будет двадцать.
Пока что — лишь истовые признания и многословное взаимное восхваление. Мы никогда не спорили и не смеялись друг над другом. (Однажды я передразнил ее надутые губы; она отпрянула от меня с обиженным недоумением, так что мне пришлось тут же переделать свою гримасу, заявив, что это губастый Норман, и мне послышались его шаги на лестнице.) Ни один из нас не испражнялся, не плевался, ни у кого не было ни ягапы, ни козявок. (Хотелось знать, как она будет отмазываться, когда у нее начнется менструация, которая и так уже явно задерживалась.) Мы были красивы и великолепны, и у нас будут вдвойне красивые и великолепные дети. Наша физиология работала только во время оргазма.
И тут я подхожу ко второму пункту.
Не то чтобы мы сильно сдерживали себя в постели, хотя Рейчел редко проявляла активность. Она всегда была настолько захвачена процессом получения удовольствия, что было бы невежливо ожидать, что она будет делать что-то еще. Ее ноги оставались там, куда я их клал, руки произвольно болтались вокруг моей шеи. Время от времени она играла моим членом, но лишь играла, ничего определенного. Секс был для нее Диснейлендом: территория организованных чудес и узаконенного баловства. Очень эмоциональным, конечно же, но все эмоции были однотипными. Хотя — чего уж там — хотел ли я и впрямь показать ей другую сторону, то, как я это вижу? Дионисийский секс в туалете: вломиться, сорвать одежду, проделать все то, что только можно вообразить-терзать-пинать- кататься-давить-хлюпать-бить струей, снова, до изнеможения, потом снова. Нет. Да она бы наверняка и не позволила.
Три важных события.
Первое.
Понедельник, утро, пять дней спустя. Перед школой Рейчел собиралась пойти навестить Нянюшку, чтобы обеспечить ее сообщничество в той паутине лжи, которую я сплел. (Конечно, Рейчел ухитрялась играть свою роль самым слащавым и тошнотворным образом.) Она встала около восьми, чтобы успеть помыться и накраситься, и у нее еще осталось время принести мне чашку чая и раздвинуть занавески перед прощальным поцелуем. Так что в течение получаса я валялся, наслаждаясь сексуальностью теплой и неожиданно просторной кровати. Когда примерно в половине девятого я вылез из-под одеяла, то заметил под креслом бесхозные трусики. Я зажег огонь и поднял их, чтобы понюхать и поцеловать.
Некоторое время я их нюхал и целовал. Затем вывернул наизнанку. Я увидел: 1) три лобковых волоска в форме огромных запятых, 2) темно-коричневую полоску дерьма размером с палец.
— Ага, попалась! — вслух сказал я. — Значит, им тоже это не чуждо.
Весь остаток дня меня неотвязно преследовало желание устроить Рейчел, когда она вернется, очную ставку с ее трусами. «Эге, Рейчел. Заходи, заходи. (Я сижу в кресле, руки скрещены на груди. Экспонат А разложен на столе, как мышь, подвергнутая вивисекции.) Подойди поближе, если тебе не трудно, и скажи, что ты видишь. Итак: этим утром, примерно в восемь тридцать пять… Ты имеешь что-нибудь сказать? Ладно, отрицать бесполезно; доказательства налицо. Ты… срешь!»
С каким горьким чувством непоправимой утраты я бросил трусы в корзину с грязным бельем и как угрюмо и неохотно я взглянул в глаза Рейчел, когда она вернулась! И тогда я исполнил свой коронный тинейджерский номер — «Не в духе».
Я был в ударе. Наши отношения до этого момента были такими прямолинейными и идеализированными, сверкали такой белизной, что, когда они впервые соприкоснулись с моим откровенно подавленным настроением, у нас не было средств к его преодолению.
В тот вечер Рейчел боялась лишний раз вздохнуть. Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть выражение ее лица, когда я произнес: «Правда?» — и уткнулся в книгу прямо посреди ее разглагольствований на тему как-поживает-Нянюшка и как- мило-с-моей-стороны-до-сих-пор-ее-(Рейчел) — любить. Испуганное и ошеломленное лицо, как если бы она услышала чей-то вопль или кто-то шепнул ей на ухо ужасающую непристойность. Я сгорбился за столом, пытаясь скрыть нервную дрожь. Глядя в тот момент на мое лицо, вы бы подумали, что я каждую секунду ожидаю, что Рейчел подойдет сзади и треснет меня по голове — или пощекочет. Очень странное выражение; крайне неприятное, как мне кажется.
И, ближе к полуночи, когда Рейчел нерешительно легла в постель подле меня, я лишь произнес: «Очень устал», — и отвернулся. Впервые мы не занимались любовью перед сном (обычно делали это как минимум дважды). У меня, конечно, возникла чудовищная эрекция, и я был бы вовсе не прочь кое-чем заняться. Но нужно было испытать свое самообладание. Пять минут прошли в напряженном молчании. Затем она начала плакать.
Я резко перевернулся, поцеловал ее, извинился, погладил по груди, вытер слезы, обнял, стал шептать, что, мол, да, моя мать позвонила мне, рыдая; я сам не знаю, почему это меня так расстроило — просто Говнюк привел еще одну шлюшку, чтобы унизить свою жену. Сможет ли Рейчел меня простить?
Она все еще всхлипывала, но уже совсем чуть- чуть, когда семьдесят минут спустя я довел ее до восьмого оргазма, а затем разделил с ней девятый. В ту ночь я был способен и не на такое — безмозглая похотливая дубинка.
Я заснул под ее россказни об отце. Жан-Поль — вы будете смеяться — получил почетное ранение во время гражданской войны в Испании, воюя (этого Рейчел могла бы и не говорить) за Правое Дело.
Второе.
Был ли Второй Инцидент результатом Первого — вопрос к психологам, а не к литературным критикам.
Я проснулся, ощущая нижней ягодицей горячую влагу.
— Что происходит? — спросил я дрожащим голосом.
О, Господь Всемогущий (так я подумал на самом деле), я обмочил кровать. (Не стану притворяться, что не страдал этой проблемой в ранней молодости. Но мой отец притаранил откуда-то одно хитроумное сволочное приспособление: я ложился спать на специальной простыне с какими- то проволочками и с металлическими кольцами, надетыми мне на член, — и часа в три ночи просыпался на вокзале, под перезвон колокольчиков и вой сирен, под вспышки огней и жужжание зуммеров.)
Рейчел неловко жалась возле зажженного огня.
— Ты не поверишь, — сказала она тоном человека, который решился говорить начистоту, — но я обмочила кровать.
Я вылез из кровати и подошел к ней. Мы оба были совершенно голые.
— Не волнуйся, — сказал я. — Ерунда. Да я сам делал это каждую ночь чуть ли не до восемнадцати лет. Постоянно. По большому счету, чуть ли не до прошлой недели. Да брось ты. Не беспокойся.
На следующий день начинались мои экзамены. В течение всей недели она ухаживала за мной, как человек-невидимка: ставила еду прямо перед моим носом, каждое утро выкладывала мою одежду и заправляла ручки чернилами, а по ночам была не более чем осязаемой тенью, в которую я мог погружаться, как мне нравилось — ну, может, не совсем как мне нравилось; скорее, как мне нравилось думать, что она думает, что мне нравится. Я втихомолку принимал «Мандракс», который выписал мне дантист, — одна таблетка в полодиннадцатого вечера, полчаса с книжкой, быстрый душ, вялая прелюдия, возня с презервативом, два основополагающих оргазма Рейчел, урезанный паек нежностей, сон.
Я размышлял над Вторым Инцидентом, когда у меня не было более важной пищи для размышлений — по дороге в школу и мочась в сортире. Похоже, это ее тяготило. Она стала дерганой, нервной и неуверенной в себе, что, в общем-то, естественно для человека, из которого все его достоинство вытекло в виде горячей зловонной струи. Что она теперь чувствует, ложась спать? И мне тоже было стыдно: стыдно, как человеку, пришедшему с девушкой, которая пернула в людной комнате; стыдно, как при виде своей пьяной матери; стыдно, как когда ваша жена надела платье, для которого она уже слишком стара и которое не скрывает ее дряблую пигментированную грудь. И я пытался представить себе ее возбуждение после такой эмоциональной и сексуальной встряски. Я пытался представить, какой коварный, какой убедительный сон она видела: по пояс в море… присев за кустами… добежав до спасительного унитаза, где, наконец, избавилась от своего напряжения и паники. Это было ужасно.
