Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти
Кажется, с первого дня, когда, пьяный, он вошел в кочегарку и надменно представился: "Жорж!" — не встречал я. такого приема. А причина выяснилась, когда он подсел ко мне на скамейку; в саду и, слегка поборовшись с собой, попросил: "Если не жалко, дайте, пожалуйста, закурить. Спасибо!.. Весьма благодарен!.. — приподнялся, сел. Пососал, некурящий, сигарету одними губами, брезгливо отталкиваясь от дыма, чуток оттаял. — Ты тоже, дудак, никому ничего не сказал, а вот эту профуру вместо себя нанял". — "Вы же были приятелями, что случилось?" — "В гр-робу я хотел видеть таких приятелей!.. У меня к ней сразу же была антиапатия, а потом: Гошечка, Гошечка… — тоненько передразнил, — иди, поешь. А потом на кухне нажаловалась, что я ее объедаю, что ей с мужем и так мало, а Шура… ха-ха-ха!.. — неожиданно раскатился своим театральным смехом, — Шура нарочно стала давать ей на донышке: пусть муж в столовую ходит. Вон идет твой приятель… — рассмеялся на весь двор. — Сейчас он тебе врежет. Злой вчерась был: садовницу свою уволил".
Из подворотни, из полутьмы, вывалилась на желто-белое солнце фигура: отутюженные темные брюки с поблескивающим ремнем, салатная тенниска, брюшко, волосатые руки, черная с сединой прядь, перекинутая от уха до уха по скользкой загорелой макушке и воинственные усы над верхней губой. "Лобанов!" — ожидал я услышать иронически облитое уксусом с маслицем, но для этого (не учел) Рафаил Викторович должен был пребывать в сытом настроении. Молча приближался он и как-то бочком, безучастно поглядывал в сторонку на темно отсвечивающие, сверкающие окна.
— Лобанов, вы будете работать или мне нужно отдать вас в приказ? Об увольнении, — уточнил. — Но ведь за меня работает человек. Лобанов!.. — накалился мгновенно, как это случалось с ним. — Вы что, в бирюльки играете? Человек!.. Ты что, не понимаешь? — Нет, не понимаю, — хотя и понимать нечего было: эту Зину надо было убирать, покуда она не пошла жаловаться повыше. А на что — было. — Не понимаешь? — наклонился, чтобы проникнуть в глаза. — А если что случится — я с кого буду спрашивать? Ах, ты не знаешь, что может случиться. — Знаю, но, если случится, с того и будете спрашивать. — Лобанов! — хлыстом, и даже живот его барабанно туго отозвался. — Я с вами не собираюсь пререкаться. Не хотите работать — подавайте на расчет. Можешь, не можешь — нас это не касается. Мне надоели твои фокусы, понял? Если не выйдешь на работу… когда твоя смена? Ну, вот, не выйдешь — увольняю. — Ну, хорошо, не хотите ее, дайте мне за свой счет. — Не дам! — Почему? Хотите вынудить?
- А уж это понимай, как хочешь!.. — так заливисто, так хорошо зазвенели у него в горле серебряные колокольчики. Поиграл связкой французских ключей. — Гоша, ты Колю-плотника не видел? — Он вчерась был, цельный день. — Вчерась, вчерась… — чего-то задумался, — мне нужно не вчерась, а сегоднясь. Вы меня поняли, Лобанов? — Я вас давно понял, только ничего не могу с вами сделать. Ха-ха-ха!.. не только ты, вот!.. — весело, с вызовом поглядел.
Что же делать? Выходить? Нет уж. Надо справку брать, по уходу. Но там фирменные печати, онкологические. Когда ты уже умерла, доченька, как не хотел я, чтобы они знали, вообще - никто. Не знают — значит, нет этого, не было. А ты есть. Из-за этого и друзьям перестали мы с мамой писать. Не могли наши губы выговорить этого, рука начертить эти буквы.
Нарывала ручонка, кисть вздулась синеватой подушечкой — занесли с уколами грязь. И подумал без страха: а вдруг заражение крови? И забыл — глядел на отечное, серое, безучастное лицо. Мы надеялись, что теперь-то, после второй порции гепатит и вовсе сойдет на нет, но анализы говорили другое: не сдвигалось, ни вниз, ни вверх.
— Ты, папочка, туда сейчас пойдешь? — Это было сказано о начмеде. — Я тебя провожу. Доченька, папа уходит…
— Про-щай… — лежала неподвижно под капельницей. Темноглазо, сумрачно уставилась в переплет остекленных дверей.
- Лерочка, можно я тебя поцелую?
- Нет.
- Ну, хоть в ножку? — робко подступил к кровати: так хотелось хоть прикоснуться, так соскучился
- Лерочка, ну, почему ты так с папой? Он тебя так давно не видел. Он один там у нас, а ты…
- Не хочу-у…
Вышли в тамбур. "Я больше не буду к тем, за слюной", — махнул рукой. "А в Мельничный?" — Денег не берет, но и не дает. Может, Лина выморщит. Попрошу ее". — "Да… — далекой усмешкой, словно зарницей, прошло, — она-то сумеет, не то, что мы с тобой. Кланяйся ей. И другим. Газет принеси, что там пишут про чехов? Знаешь, я ведь
Лерочке рассказала. Все, как есть. Что хорошие. Ничего? А она: почему же наши туда? Как могла, объяснила", - и опять глянула: ничего?
Ничего, ничего, ведь ты же не зосин Андрюша, тебе уже можно. Как никому другому на всей земле. Сказать правду. Потому что висит над тобой самая непреложная правда.
Начмед принял меня так же сдержанно, так же сердечно: "Мы смотрели Лерочку и пришли к выводу, что рентгенотерапию делать нельзя. Может, это что-нибудь и даст на первых порах, но опухоль такая большая, что облучение непременно вызовет отек и…" Да, об этом мы не подумали. Даже весной затекало. "Но ведь надо же что-то делать, — тупо твердил. — Давайте позвоним в Москву". — "Понимаю, но у нас на
Песочной тоже есть хорошие специалисты".
Кашкаревич? Нет, весной прождал его попусту на ступеньках симпозиума, и сейчас вывернется, не приедет. Мы условились с. ней, что они пригласят консультанта: кто-то должен взять на себя ответственность. Да и нам самим страшновато давать эндоксан.
Дома ждало меня письмецо из Архангельска. С газетой, вложенной внутрь. "26 августа. Дорогой Александр Михайлович! Вот газета. Относительно объявления я, оптимист, сомневался: вдруг цензор скажет, что-де, мол, это за частное дело? Но и тот проникся чувством сознательности. Полдела сделано, даст ли это результаты, покажет будущее. Вчера получил письмо от жены. Из воронежской клиники. Пишет, что ей будут делать дефибриляцию (это что-то вроде встряхивания сердца). Вот такие наши дела… Будьте здоровы, привет семье. Виктор Нащокин".
В той газете обычное было: "Победители трудового троеборья" — фоторепортаж: "Если воспользоваться спортивной терминологией, — шли подписи под снимками, — то стивидорная бригада Василия Данича в июле одержала победу в сложнейшем троеборье". И обычной была подборка под кокетливым теплым названием: "Пульс хорошего наполнения" — где рассказывалось о "трудовых делах" архангельской молодежи (газета была комсомольская). И созвучной тем августовским дням оказалась подборка с громовыми лозунгами: "Молодежь области одобряет решительные меры партии и правительства по оказанию помощи братской Чехословакии", "Нет — контрреволюции в Чехословакии!" "Фашизм не пройдет!" Все понятно, только странно, отчего же тогда улыбаются так не к месту, так смущенно архангелогородские девушки? Тянут руки вверх и стыдливо, застигнуто глядят в объектив. А под этим, под ними — черным жирным набрано необычное:
ВНИМАНИЮ РЫБАКОВ
прибрежного лова, ловцов, промышляющих морского зверя!
ДЛЯ СПАСЕНИЯ ЖИЗНИ ленинградской школьницы, восьмилетней ЛЕРЫ ЛОБАНОВОЙ нужна алапера — надкожный покров белухи. Ленинградские врачи делают из нее лечебный препарат. По словам директора Мезенского рыбкомбината ЦЮРЫ ИВАНА АБАКУМОВИЧА и председателя "Рыбакколхозсоюза" ПОНОМАРЕВА ФЕДОРА АНТОНОВИЧА белуху сейчас не промышляют. ПРОСЬБА К ПРЕДСЕДАТЕЛЯМ РЫБОЛОВЕЦКИХ КОЛХОЗОВ, КО ВСЕМ РЫБАКАМ И ЛОВЦАМ — ПРИ ОТЛОВЕ БЕЛУХИ СООБЩИТЬ В РЕДАКЦИЮ ПО ТЕЛЕФОНАМ: 3-67-48 и 3-74-08 или телеграфировать.
Сколько люди для нас уже сделали! О чем ты и не знаешь, А не легче нам. И хоть взвод, дивизия, целый мир — чем помогут они? Что нам делать еще, доченька? "Для спасения…" — и твое имя… печатное. Родное и такое жутко чужое. Как могло так случиться, так зайти далеко, безнадежно?
А назавтра хлынула носом кровь. Видно, та переела какой-то сосудик. Ты лежала молча, покорно, испуганно. А мама лишь тампоны меняла, полотенце под щеку подмащивала. Врачи, сестры перепугались — не унять. Остановила биологическая губка. Враз утихло. И вот это (потом поняли) подтолкнуло медиков: решено было нас водворять обратно в карантинную клинику: хирургия там рядом.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
"Распалась связь времен". Я пишу в основном по ночам, доченька. Две в котельной, две дома. Гаснут окна, одно за другим, до последнего. Только лестницы латунными строчками сверху донизу прошивают дома. Да огни уличные льют на снег металлически лунный свет. Подниму глаза — ты встречаешь. Тем и хороши (и плохи) портреты настенные, что куда ни уйдешь, откуда ни взглянешь — отовсюду встречают: глаза в глаза. Так висел у нас Маяковский. Красивый, с очами печально горящими. И сняла его все же Тамара, донимали ее эти жгучие, огненно страждущие. Пусть покоятся в "Литературном наследстве" вместе с письмами к Лиличке Брик. А теперь, спустя сколько-то лет, я частенько боюсь твоих глаз, отвожу свои, прячу: все мне кажется, что предательство, если ем, пью либо просто в телевизор уставлюсь. Что ж, сказал ведь Дементий Ухов, поблескивая глазами: "Ничего тебе не пОможет, бОрода, только время". Это все знают — головой, а случится нутром, и дойдет окончательно.
