Разипурам Нарайан - В ожидании Махатмы
Один из его помощников залез на стремянку, вынул узелок с одеждой и положил на стол. Человек просмотрел вещи, глянул на Шрирама и спросил:
— Твои?
Шрирам уставился на вещи — как давно он их снял, сменив на арестантский наряд! Его охватило волнение. Он прижал свои вещи к груди и сказал:
— Да, мои.
— Подожди, — сказал человек и выхватил узелок у Шрирама из рук. — Распишись вот здесь.
И протянул какую-то бумагу. Сколько еще бумаг надо подписать, сколько препятствий преодолеть, с досадой подумал Шрирам, прежде чем выберешься из этого ненавистного места!
Наконец все было подписано, и человек протянул Шрираму узелок с его одеждой — старый сюртук с застежкой под горло, рубашку и дхоти, в которых его арестовали целую вечность назад.
— Переоденься! Ты уже больше не заключенный.
Тут же при всех Шрирам начал снимать свой арестантский наряд.
От тюремной жизни он загрубел.
Человек остановил его:
— Зайди за полки и там переоденься.
Выйдя из-за полок, где хранились пачки пожелтевших бумаг и документов, Шрирам почувствовал, что снова стал самим собой. Он скатал полосатую куртку и штаны и сунул их в угол. Человек сказал:
— Ты свободен. Можешь идти.
Шрирам застыл на месте: он не знал, куда повернуть.
— Вон туда, — сказал человек. — Это дверь на улицу.
Шрирам помахал рукой и пробормотал:
— Ну, я пошел.
И открыл дверь. Он увидел небольшой дворик с забранной решеткой дверью в дальнем конце, перед которой стоял вооруженный часовой. При виде часового Шрирам чуть было не повернул назад, но, сказав себе: «Я больше не заключенный», гордо прошествовал к двери.
Стоило ему приблизиться, как часовой распахнул дверь.
— Выходишь? — сказал он, пропуская Шрирама. — Прекрасно! Постарайся не возвращаться. Но, может, тебе здесь в тюрьме понравилось?
— Еще чего! — вскричал Шрирам с чувством. — Глаза бы мои ее не видели!
— Правильно, — одобрил часовой, — так и держи!
Он, видно, привык повторять это напутствие всем выходящим на волю; это стало для него уже традицией.
Дверь за Шрирамом захлопнулась, однако ему все еще не верилось, что он свободен. Он чувствовал слабость и головокружение; почему-то у него защемило сердце. Он с болью вспомнил о товарищах по камере, помрачневших, когда они узнали, что его выпускают.
— Не люблю я таких, как ты: только и думают что о себе, — сказал громила.
— Если тебя выпускают, то почему не нас? — подхватил фальшивомонетчик. — Скажи Махатме, что мы тоже хотим на волю.
— Если станешь важным министром или еще какой шишкой, не забудь обо мне, — попросил кто-то.
А громила прибавил:
— Вот выйду из тюрьмы и заберусь к тебе в дом как-нибудь ночью. Тебя надо проучить. Не выношу я таких, которые только о себе и думают.
Надзиратели вышли за ним за ворота в ожидании подарков. Тюремный бухгалтер выдал ему немного денег в счет того, что он заработал в тюрьме, и они шли за ним, бормоча:
— Мы так долго были вместе.
— Я хочу, чтобы ты нас помнил…
— Сегодня у моего сынишки день рождения. Дай мне что-нибудь на память.
— Дальше нам идти нельзя. Пожалуйста, дай нам, сколько захочешь.
— Мы за тобой все эти месяцы смотрели.
Шрирам дал каждому по рупии — на руках у него после этого осталась ровно половина из заработанных в тюрьме денег.
Часть пятая
Он шагал, как во сне. Странно было, что за спиной у него нет охранника, и никто не говорит ему, куда идти. Вечерний свет слепил ему глаза, широкие открытые пространства пугали. Он бросил через плечо последний взгляд на здание, в котором провел годы. Это серое здание выглядело вполне невинно, но за его стенами скрывался целый мир тирании. Там ничего нельзя было делать, как хотелось, даже оправляться надо было но правилам.
Тюрьма находилась за чертой города, в конце Транк-Роуд. Раньше он никогда так далеко не забирался; всю жизнь он прожил на Транк-Роуд, не задумываясь о том, где это.
Он шагал по дороге к городу и размышлял о том, куда теперь. Его обогнало несколько автобусов. Он надеялся, что никто его не узнает. В одном из автобусов сидел полицейский, и Шрирам инстинктивно отвернулся, чтобы не попасть в поле его зрения. Он шел по обочине. «Сейчас я войду в независимую Индию», — думалось ему. Где же признаки этого?
Он огляделся. Деревья стояли, как прежде, дорога ничуть не стала лучше, а на подножках больших автобусов все так же ехали полицейские. Он устал, ему хотелось есть. После того как надзиратели его обобрали, у него осталось всего несколько рупий. Хорошо бы выходящих на волю обеспечивали каким-то транспортом! Даже в свободной Индии не годится испытывать такое. Вот сделают его когда-нибудь министром, и тогда он откроет возле тюремных ворот столовую и стоянку микроавтобусов, чтобы заключенные не ощущали растерянности, выйдя на волю.
Уже темнело, когда он ступил на Базарную. Никто, казалось, не обращал на него внимания. То тут, то там ему попадались здания с трехцветным флагом и колесом посередине. Он заметил, что движения на улицах стало меньше. Но лавки были освещены и заполнены народом, как прежде. Ему стало горько. Его мучил голод. В кармане у него оставалось несколько рупий, заработанных (в буквальном смысле слова) в поте лица. Он сунул руку в карман и забренчал — ему вспомнилось, как он работал топором и совершал прочие подвиги. Он с гордостью подумал о том, что наконец-то получит награду за все свои труды: теперь никто не скажет, что он из тех, кто живет за счет других. Даже бабушка сможет теперь гордиться его способностями и достижениями.
Он присел в маленьком сквере на углу Новой и Базарной улицы. Надо было обдумать, как жить дальше. На ходу ведь ничего не решишь. Это была свободная страна — и никто не станет спрашивать, почему он сидит здесь, а не где-то еще. К этой мысли нелегко было привыкнуть — роскошная мысль, надо ее как следует обмозговать! Однако по привычке он то и дело вздрагивал: вот он сидит здесь у всех на виду, а надо бы поскорее куда-нибудь спрятаться.
Сидя на цементной скамье возле папоротника в кадке, он говорил себе: «Я свободен. Теперь за мной никто не придет. Всем безразлично, выбрит я или весь зарос». Поначалу его огорчало, что пешеходы идут себе мимо и не замечают его, машины не останавливаются, и никто не приветствует героя. Но вскоре он понял, как хорошо, когда никто не обращает на тебя внимания, особенно после стольких лет, когда его искали, за ним охотились.
Он понял, что прежде всего надо поесть. Обдумывать ситуацию можно и в кресле кафе не хуже, чем на скамье в сквере. Он поднялся и поспешил к центру. Вскоре он увидел сверкающую огнями вывеску «Шри Кришна Вилас». Он вошел в дверь. Столики были по большей части пусты. Час пик давно прошел. Он уселся за мраморный столик и принялся ждать, пока к нему подойдут за заказом. У двери сидел на возвышении кассир. Официанты, стоя группкой, болтали между собой. «Им на меня наплевать, — подумалось Шрираму. — Я, верно, выгляжу оборванцем. Они меня выгонят». Он огляделся и узнал одного из официантов: в прежнее время он частенько здесь бывал.
— Эй, Мани! — позвал он, и официант обернулся. — Иди-ка сюда!
Официант подошел.
— Ах, это вы! — воскликнул он, узнав Шрирама. — Где вы пропадали все эти годы, господин? Давненько мы вас не видали!
— Я уезжал по делам. Что у вас там есть хорошего покушать?
Официант наморщил лоб.
— Да сейчас, господин, ничего хорошего нет — ведь ни риса, никаких других настоящих продуктов не достать. Наше правительство ничего еще на этот счет не предприняло. Знаете, как сейчас трудно масло для жарки раздобыть? Все разбавляют, уж вы мне поверьте.
И он ударился в пространное описание продовольственной ситуации в стране — продовольствия не хватает, после войны в стране царит неразбериха, народ испытывает всевозможные трудности и лишения.
Для Шрирама все это было откровением: он впервые слышал о том, что творится в сегодняшнем мире. Однако у него не было терпения слушать все до конца.
— А что у вас есть?
Официант бросил взгляд на прилавок, где были выставлены различные блюда, и начал:
— Кара дев, вадай, картофельная бонда…
Но Шрирам его прервал:
— Это я и отсюда вижу. Нет, ты мне лучше скажи, что у вас там на кухне есть свеженького, на плите, что-нибудь посущественнее.
При мысли о легком и нежном идли или одосаи у него прямо слюнки потекли. Казалось, он их пробовал в прошлом воплощении. В то же время его мучила мысль: не разучился ли он разговаривать с обычными людьми? Может, он теперь умеет только с тюремными дружками говорить? Он повторил:
— Словом, что-нибудь хо…
Он хотел сказать «хорошее», но побоялся, как бы официант не обратился снова к анализу международного положения, и только произнес:
