Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв
— Тогда я, получается, Гитлер, а? Я очень хотел…
— Ради Бога! Я взрослая девочка. И прочно сижу на стуле. Может быть, расскажешь мне, что произошло? Только с самого начала.
— Произошло то, что идиоты из авиакомпании прислали твой билет нам. Конверт открыла Марша.
— Ой-ой. Бедный Ричард.
— Она решила, что это любовное свидание. Ее слова. Она взбесилась. Пришла в исступление. Я тоже. Вывалил на нее шкаф книг. Утром она уехала.
— Уехала? В самом деле? Когда-то это сочли бы счастливой развязкой.
— Счастливой развязки нет. Она увезла детей.
Возникла пауза. Потом Мэдлин сказала:
— И она вернет пупсиков, если я не поеду во Францию?
— Эрни так думает.
— А ты что думаешь?
— Не знаю. Марша порвала билеты. А теперь и племя подняло скандал. По поводу картин. По поводу нас с тобой.
— «О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала…» — Это мой монолог. Раневской. «Глядела отсюда на сад…» Знаешь, почему я позвонила? Завтра утром прослушивание. Рано. В восемь. Я думала, может, ты меня подвезешь.
— Мэдлин, согласись, это не самый удачный момент.
— Нет. Подожди. На самом деле — не подвезти. Ричард, Ричард, у меня неприятность. Вдруг почему-то не могу вспомнить свой текст. Он у меня в голове и вдруг вылетает. Беру пьесу и в первую минуту не могу вспомнить, какая у меня роль. Варя — молодая. Раневская — старуха. Полчаса назад я держала в руках книжку с пьесой и не понимала, зачем она у меня в доме. Ричард, я схожу с ума? Это нервный срыв? Мне не померещилось? Ты сказал, я не лечу в Париж? Ты так сказал?
— Слушай. Я, пожалуй, приеду. Черт, с меня течет, я из бассейна.
— Нет, нет. Не приезжай. У меня все в порядке. Не думаю, что это был удар. Просто petit mal, или как это называется. Короткий приступ. Давай по-прощаемся. Как цивилизованные люди. Ты должен сидеть здесь, сидеть, сидеть и ждать свою заблудшую жену.
— Десять минут, ладно? Потерпи, дорогая. Через десять минут я у тебя.
Я стал натягивать брюки, еще не положив трубку. Накинул рубашку, сунул ноги без носков в туфли, сбежал в гараж и вывел «бокстер», voiture de sport à l'Alleman[104]d, как называла его Марша, питавшая слабость к французскому.
Я промчался по Сан-Ремо и, не останавливаясь, свернул на Сансет. По прямой, мимо клуба Ривьеры, оставшегося слева, я разогнался до 135 километров, потом, свернув на Амальфи, — снова до 135-ти. Под гору, к морю, на виражах покруче, чем в Сан-Франциско, меня то и дело заносило. На улице Сумак на краю каньона у Мэдлин была квартирка на верхнем этаже. Из окна открывался вид на уголок океана. Я поставил машину сзади ее потрепанного «вольво» и через ступеньку взбежал по наружной лестнице на третий этаж.
Мэдлин ждала на балконе среди горшков с растениями.
— Господи, какой топот, — посетовала она.
— Это ты нарушаешь покой горожан, — сказал я, отдуваясь. — Своим нарядом.
Несмотря на возраст, в смоляных ее волосах было всего несколько серебряных нитей. Сейчас волосы были распущены, как перед сном, и свободно падали на розовый свитер. Но озадачила меня легонькая лиловатая рубашечка, едва прикрывавшая складки под ягодицами. И в самом деле собиралась спать? Не восприняла мою настойчивость всерьез и не думала, что я приеду? Или меня соблазняют? Эта штука была не длиннее юбочки купального костюма или балетной пачки. Пришло на ум старомодное слово бесстыдство.
Мое замечание она пропустила мимо ушей и, поддернув рукава свитера до локтя, показала на тальковый круг луны над водой.
— Смотри. Нам везет. Полная. С дорожкой, как у Мунка.
— Ее красиво повесили. Ты за этим меня позвала. Помечтать?
— Удивляюсь, что ты вообще приехал, учитывая, что ты потерял своих пупсиков, своих мупсиков. Я знаю, какое мое место в этой очереди.
Я схватил ее за руку, повыше серебряного браслета, который подарил ей двадцать лет назад.
— Не пора ли оставить эту шутку? Она приелась за восемь лет.
— Ой! Отпусти к черту!
— Ладно. Не кричи. Тебя слышит вся округа.
— Знаешь, что я думаю, дорогой? Я думаю, мы должны начать сызнова. Здравствуй, Ричард. Ты осунулся. У тебя голодный вид. Я открыла бутылку вина. Я не ошиблась: ты не ел сто лет. Я приготовлю тебе цыпленка. Сделаю тебе салат.
Она взялась за незаправленную полу моей рубашки, повозилась с ней, потеребила. Дверь в квартиру за ее спиной была открыта. Теперь я услышал музыку из проигрывателя, гобои Вивальди. Почувствовал запах духов в ямке над ключицей, за маленькими ушами. Свободной рукой она собрала волосы и откинула назад.
— Ты поставил рекорд. Ты и твой «бокстер».
Я вошел за ней в квартиру, состоявшую из одной большой комнаты. Окна с противоположной стороны смотрели на вершину гребня; освещенные фонарями мошки бились о сетку на окнах, издававшую тихий гнусавый звук; другие неподвижно сидели на стекле, раскинув зеленые крылышки. Я остановился как вкопанный перед ее диваном. На кофейном столике рядом с ним горели две свечи, между ними — две бутылки вина, одна открытая, одна полупустая. Упомянутый цыпленок, противный цыпленок в марсале, и салат на тарелках были уже готовы. Что еще? В камине — огонь. Конечно, музыка. Конечно, «Шанель». Я удержался от смеха. Это было похоже на любительский театр. Сцена соблазнения в декорациях.
— Что еще за чертовщина? — спросил я. — Приглушенный свет и музыка. Духи и вино. Только не говори, что спроворила это за десять минут.
Она села на диван, подобрав под себя ноги, как студенточка.
— Ну, я надеялась, что ты приедешь. Зная тебя, даже рассчитывала.
— Так нет никакого прослушивания, а? И паники из-за того, что забываешь текст? Тебе рассказали про Маршу. Наверное, рассказали про ребят. Поставлю-ка варить рис. Черт возьми, Мэдлин! Тебе не пришло в голову, что это будет… довольно прозрачно?
— Ричард, дорогой. Не наседай на девушку. Восемь лет прошло.
— И вырядилась, как проститутка!
— Тебе ли читать нотации? Десять минут! Вот за сколько ты домчал из Ривьеры. Мы оба знаем, зачем ты приехал. Переспать. За другим со скоростью сто тридцать километров не ездят.
Я подумал над ее словами.
— Может быть, я…
— Может быть! Я слышала, как твои шины визжат на Амальфи.
— Потому что ты меня напугала. Своими притворными жалобами.
— Ты так и будешь стоять, как статуя? Иди, — она похлопала рядом с собой по подушке. — Иди, приблизься к моим формам, моим фермам.
Она откинулась на спинку, и стало видно, что на ней нет лифчика. Натянувшийся свитер должен был подействовать, как красная тряпка на быка.
— Нельзя ли без музыки? — Я подошел к проигрывателю и стал беспорядочно жать на кнопки. Звук стал еще громче. Я выдернул вилку из розетки. Погасла лампа. За спиной у меня раздался смех. Комедия. Я выдернул шнур из проигрывателя. Гобои смолкли.
— Теперь погасим этот фальшивый камин.
Но, повернувшись, я очутился лицом к лицу с единственной в комнате картиной, точнее, лицом к спине Мэдлин, нарисованной углем, — одному из ранних этюдов. Лицо ее было повернуто так, что виднелись только небрежно очерченные нос, близорукий глаз и бровь. Худой костистый таз был задрапирован простыней, поднимавшейся по торсу маленькими застывшими волнами, как меренга.
Она сказала только:
— Шедевр. Тринадцатилетнего мальчика.
— По-моему, я помню день, когда это нарисовал.
Я сконфуженно подошел к дивану и сел рядом с ней. Она продолжала:
— Я живу с ней и, чтобы каждые пять минут не расплакаться, должна отводить взгляд.
Она взяла мою руку и стала целовать кожу между пальцами. Лизнула запястье. Взяла в рот средний палец. Удовольствия мне это не доставляло, а наоборот, причинило боль, так же как вид мелких морщин на ее губах. Она выпрямилась и вытерла обслюнявленное место.
— Тебе это нравится?
— Разве что по аналогии.
— Я ее обожаю. Обожаю руку, державшую мел, карандаш, угольную палочку; руку с кистью.
Тут она легла затылком на край дивана, так что волосы свесились почти до полу и обнажилось белое выпуклое горло. Это жест волчицы, подумал я, отдающейся волку. Я смотрел на ее голую щиколотку, придавленную ягодицей, потом схватился за нее.
— Что ты делаешь? — Она приподнялась и высвободила ногу.
— Не этюд.
И я провел ладонью по икре и подколенному сгибу. Ее подошва упиралась в меня. Я провел пальцами по внутренней стороне бедра и выше, в развилку. Сквозь рубашку был виден темный лобок. Она продолжала смотреть в потолок, но глубоко вздохнула и задержала дыхание. Руке моей было жарко.
— Мэдлин, родная. Ты правда этого хочешь? Или перестать?
Она выпростала другую ногу, и светлые складки ее рубашки разошлись. Показалось начало темного холмика.
Не поднимая головы, она сказала:
