Трецца Адзопарди - Укрытие
Люка открывает глаза. Она не позволит воспоминаниям ее мучить.
Дурные сны, тихо говорит она. И больше ничего. Она находит скамейку, на которой можно улечься, утомленно щупает себя под ребрами, там, где боль. У неё есть таблетки, но она слишком вымоталась. Внутри растет усталость. Она ляжет, но спать не будет. Хватит с нее дурных снов.
Роза тоже ложится — на кровать, где неделю назад умерла ее мать, но ее это не путает, наоборот, она даже рада. Она закрывает глаза, но через несколько секунд с изумлением понимает, что они снова открылись. Она видит не потолок, по которому косой молнией бежит трещина, не то, как кулак Теренса врезается ей в скулу, она видит не отца, трясущего за плечи Фрэн. Нет, она снова видит маму, видит, как мама встает с кровати, а на стенах клочьями висят рассветные сумерки. Она видит, как мама торопливо шагает с Мартино по улице, сворачивает в проулок. Розе надо спрятаться. Она разбила Селестиным мячиком окно Джексонов. Они смотрят друг на друга, Мартино обнял маму, гладит ее по плечам. Так легонько и ласково, что Роза даже не понимает, в чем дело. Они о чем-то говорят. Вдруг над крышами летит голос миссис Джексон, ветер подхватывает его и доносит до проулка.
Пожар, миссис! Ваш дом горит!
Она кричит так звонко и весело, что Роза чуть было не подхватывает знакомую песенку.
И ребенок погиб.
* * *Кто-то громко храпит — то ли Роза, то ли пес, мне отсюда не разобрать. Слушать это сплошная пытка: только думаешь, вот вроде всё, и тут надвигается новая рулада. Я впериваю взгляд в сундук под окном. Кошмары носятся вверх-вниз — мечутся, будто чайки на горизонте. Что-то рвется наружу.
Пятнадцать
Выпивка, говорит Роза. Нужна выпивка. Запиши. Я составляю список. Хлеб, масло, ветчина, помидоры, собачий корм.
И тортик.
Тортик? — переспрашиваю я. Такого пункта я не ожидала.
Я люблю торты, говорит она. И вообще, разве где написано: на поминках — ни тортинки?
Она меня дразнит. Наклоняется, забирает у меня ручку, подчеркивает дважды.
Наверное, у меня эта привычка от мамы, говорю я. Она все время составляла списки.
До последнего? — ядовито усмехается Роза. Вряд ли это генетическое. Чай. Для тех, кто не пьет виски. Внеси в список.
Так мы кружим вокруг да около уже с полчаса. Стоит мне упомянуть о прошлом, и я чувствую Розино непрошибаемое сопротивление. Утром, когда я встала, она уже сидела за столом, ела шоколадные конфеты, подбирала пальцем крошки, оставшиеся в пластиковых ванночках. У нее было странное выражение лица — то ли ликующее, то ли презрительное. Я тут же насторожилась: тридцать с лишним лет хоть и прошло, но доверять ей не стоит.
Я тут поболтала со старушкой Рили, сказала Роза. Ей, видите ли, не нравится, когда собака бегает по ее грядкам. Хотя, казалось бы, от него — сплошные удобрения.
Она громко рассмеялась и протянула мне коробку.
Тебе с пралине или с халвой?
Я хотела поговорить о похоронах. Если социальные службы пытались нас отыскать, значит, мог появиться и кто-то еще, кроме меня. Кого ждать, я понятия не имела. Но Роза-то здесь живет. Наверное, у нее есть на этот счет какие-то соображения. Но Роза уходила от всех моих вопросов.
Там буду я, сказала она, сияя. И миссис Рили. Старушенция в предвкушении. И Селеста — образец благопристойности. Она уж не упустит случая купить новую шляпку.
А остальные? — спрашиваю я. Люка, Фрэн?
Роза, как и прошлым вечером, только опускает голову. Ответа нет. Тогда я это простила. Но утром, когда я проснулась в своей старой комнате, в кровати, продавленной посредине, и сквозь занавески пробирался рассвет, что-то прояснилось. Это рефлекс: я искала Фрэн.
Роза пододвигает к себе листок, держит его — возрастная дальнозоркость — на вытянутой руке.
Красивый почерк, говорит она с удивлением, словно больная рука как-то влияет на то, как действует здоровая.
А с чего ему быть некрасивым?
Папа называл тебя Кособокой.
Говоря это, она скрючивается влево, руку приподнимает, растопыривает клешней. Фигура получается премерзкая — злодей из немого кино, — она изображает меня пятилетнюю. Но это длится всего мгновение. После чего Роза склоняется над списком, проглядывает каждое слово, раскрашивает буквы. От смущения шею заливает румянец.
Как ты думаешь, мы его увидим? — спрашиваю я, стараясь не проявить волнения.
Роза отвечает спокойно. Лучше бы заорала.
Думаешь, он объявится, да? Потому что она умерла? Потому что ты наконец решила, что пора приехать домой? Я прожила здесь всю жизнь, Дол. Если бы папа хотел вернуться, он давно бы это сделал.
Я же вернулась, говорю я.
Это да, говорит она. Когда пробил час. А собственно, зачем?
Она наконец поднимает голову. Я вспоминаю миссис Рили. Здесь ценного ничего нет. Этот вопрос я сама себе задавала всю неделю. Я столько всего хотела. Собирая сумку, трясясь в поезде, лежа в кровати и слушая Розин храп, я думала, что найду кого-то, кому смогу это сказать.
Я хочу поднять мамину голову с рельсов. Мне тогда было всего пять, я не сумела бы этого сделать. Я хочу остановить ее в тот миг, когда она разворачивается и уходит от меня в туманную дымку. В голове тревожный стук, темнота, пронзительный плач. Я ищу освобождения.
С Розой я этим поделиться не могла. Она четко дала понять: ее прошлое — не мое, я не могу быть его частью. В этих раскосых глазах читаются все Розины симпатии и антипатии: она всегда презирала Селесту и маму, восхищалась Люкой. Марина, отец, Фрэн — о них она и думать забыла. А я — я все та же Уродина. Такой даже список составить нельзя доверить: левша без левой руки.
Я беру со столика чашку, мою ее в раковине. Вода в кране пахнет бассейном. Из кухонного окна я вижу два бледных георгина, перегибающихся через забор миссис Рили. В дальнем конце сада, в некошеной траве клетка для кроликов, заросшая плющом и мхом. От воды кислый привкус во рту.
Что он там задумал? — говорит Роза. Она решила, что я смотрю на пса. А я гну своё.
У мамы были друзья, говорю я.
Роза не отвечает. Рисует на бумажке узоры.
А с Евой что?
Слишком долго тебя не было, говорит она раздраженно. Я тебе сказала, кто будет. И никого больше.
Из-за облаков выглядывает солнце, заливает кухню светом. Роза любуется своей работой. Список теперь прочитать невозможно — он весь испещрен загогулинами. Я думаю о распятии и размытой надписи: «ФРЭН». Я думаю о татуировках.
Мне хочется найти Фрэн.
Не получится, говорит она. Нельзя найти то, чего нет, Дол! Если тебе это так уж интересно, сходи к Еве — убедись сама, хочет она прийти или нет.
Роза устало вздыхает, сгибает бумажку, отрывает от нее кусок. Пишет адрес.
* * *Элджин-корт в той же стороне, что и больница Уитчерч. Между ними каштановая рощица, и листва отбрасывает кружевную тень. Мы с Лиззи Прис ходили этой дорогой навещать маму. Тогда на земле валялись расколотые зеленые коробочки. Она сказала, что на обратном пути мы наберем каштанов, но не получилось — потому что мама вывела меня через дырку в заборе к железной дороге, а потом нас искали и нашли, лил дождь, мама махала мне на прощание, а другой рукой зажимала себе рот. В моих воспоминаниях она прижимает раковину к уху, пытаясь поймать Шум моря, кормит меня ягодами, у которых нет вкуса. Мы так долго шли. А потом сели на пожухлую траву у насыпи и смотрели на пути. Мама вынула что-то из кармана.
Посмотри, что у меня есть, Дол.
Разноцветная присыпка для тортов. На пакетике был нарисован клоун. Я облизала палец и окунула его в радужную россыпь.
Еще хватит на бисквит, сказала она, аккуратно свернула пакетик и убрала в карман. Пойдем домой и испечем?
Я думала, она говорит про наш дом.
А потом я много часов сидела с Лиззи Прис, ждала, когда приедут мои новые мама и папа. И нащупывала языком застрявшие в зубах сахарные палочки. Они скрипели, как гравий.
Маме в этом году исполнилось бы семьдесят два; Еве приблизительно столько же. Молодая еще для дома престарелых.
Все женщины в коричневых чулках и цветастых платьях. Все мужчины спят. Комната большая, с низким потолком, с окнами на две стороны, кресла расставлены полукругом. Похоже на холл гостиницы, только в углу телевизор: звука нет, по экрану бегает солнечный луч. Крохотная старушка вглядывается во взятые крупным планом лица людей. Остальные сидят в креслах и по очереди вздыхают — каждый о своем. Я жду и рассматриваю здешних обитателей. Евиного пергидрольного пучка с желтой от никотина прядью нигде не видно: у этих женщин волосы выкрашены в блеклые цвета, аккуратный перманент. На одной шляпка с вызывающе рыжим мехом, которую она постоянно поправляет. Если кто из них и Ева, говорю я себе, то наверняка эта. У меня закрадывается подозрение, что этот адрес — очередная Розина шуточка, но тут за моей спиной стучат каблучки, раздается высокий напевный голос:
