Анита Мейсон - Иллюзионист
Его больно пнули ногой в ребра. Он застонал, открыл глаза, и его стало тошнить. Высоко над ним покачивалась голова пророка. Она обрывалась на уровне шеи. Под красным месивом виднелось древко копья, по нему стекали сгустки крови.
Нога снова ударила его под ребро, на этот раз удар был сильнее. Он с трудом удерживал слезы.
— Хорошенький мальчик, — сказал легионер, пинавший его. — Заблудился, да?
Деметрий поднял голову и встретил взгляд, полный откровенного презрения.
Он понял, что никакого Бога нет.
Симон провел пальцем по широкому, мясистому носу и слишком выступающему подбородку.
— Ты не можешь быть ничем другим, — сказал он, — кроме себя самой.
Это было равносильно признанию поражения. Это было его четвертое посещение, и каждый раз он не собирался возвращаться. И каждый раз он возвращался, чтобы исправить ошибки, которые допустил в предыдущий раз. На этот раз он будет направлять беседу, контролировать ход событий, заставит ее, и себя, делать то, что захочет он. И каждый раз бразды правления ускользали из его рук. Встреча ничего не доказывала и была в какой-то степени опасной.
Но другая шлюха, более послушная, ему была не нужна. Он не мог определить, какое именно качество привлекало его в ней, возможно сама ее непредсказуемость, но, как только он признал его существование, чары только усилились. Он наконец позволил ей доставить ему удовольствие. И обнаружил, что она очень хорошо знала, как доставить удовольствие.
Ее тело каждый раз было другим, как страна, которая постоянно обновлялась. Каждый раз, когда он попадал в нее, он находил очертания незнакомыми, и ему приходилось открывать их снова. Иногда, входя в нее, он попадал в бескрайнюю страну, и чем сильнее стремился к удовольствию через ее долины и холмы, тем дальше от него оказывался, пока неожиданно не подступал совсем близко, и тогда требовалась вся его воля, чтобы удержаться, пока удовольствие становилось все больше и больше и захватывало его целиком, и он больше не мог сдерживаться и подчинялся ему, а потом лежал опустошенный, счастливый и тонущий. Иногда он попадал в сад с тайными беседками и бродил по его аллеям и потайным закоулкам, пока не начинал ощущать, как сжимаются тропинки и начинается медленная пульсация, которая, ускоряясь, влекла его вперед, все глубже и глубже, пока он не достигал в бешеной гонке неподвижного сердца сада. Потом он медленно исследовал руками ее мягкие укромные уголки и набухший бугорок ее удовольствия, не отводя от нее удивленных глаз.
Он понимал, что присутствует при таинстве.
Иаков Благочестивый внимательно изучал лежащее перед ним письмо, и то, что его левая рука пыталась изловить под мышкой вошь, ничуть ему не мешало.
Паразиты Иакова не беспокоили, и он занимался их истреблением, только когда их становилось слишком много. Такая терпимость не была продиктована жалостливостью, но составляла часть его епитимьи. Его ногти были длинными и грязными, несмотря на то что он часто мыл руки. Борода не подстригалась с юношеских лет, а спутанные волосы доходили почти до пояса. Все это было из-за обета. Из-за обета он не пил вина, не ел мяса и не мылся. Вши не были частью обета, но бороться с ними было бы непоследовательно.
Письмо было длинное, и он читал его внимательно. Он читал его уже во второй раз. Он не хотел, чтобы какая-то деталь или нюанс ускользнули от его внимания. Закончив читать, он взглянул на человека, сидевшего на полу напротив.
— Савл показал свое истинное лицо, — сказал он. — Он дезертировал.
Иоанн Бар-Забдай не выразил удивления. После смерти брата он вообще не выражал никаких эмоций и ко всему относился с мягким и неизменным терпением.
— Что там написано? — спросил он.
— Он странствовал. Он непременно хотел побывать в Писидии. По пути туда он спровоцировал два бунта, был побит камнями, настроил против себя еврейское население трех городов и был признан олицетворением бога Меркурия. — Иаков постукивал по письму грязным ногтем. — Но самое главное, он проповедует язычникам. Точнее, он предпочитает проповедовать язычникам, а не единоверцам, хочешь верь, хочешь нет.
— Почему? — спросил Иоанн Бар-Забдай.
— Вероятно, потому, что язычники не забрасывают его камнями.
Иоанн поджал губы:
— Известно, что Савл не трус.
— Известно, что Савл умный человек, — сказал Иаков, — но я этого как-то не замечал.
Он был явно обеспокоен содержанием письма и снова принялся его перечитывать.
— Вопиющая безответственность, — пробормотал он. — Без совета, без разрешения… Берет и сеет смуту.
— Но этого следовало ожидать, — сказал Иоанн. — После того, что сказал тебе Кефа…
Произнесенное имя изменило атмосферу в комнате. О Кефе говорили в последнее время, только если этого нельзя было избежать.
— Я не думал, что это произойдет так скоро, — резко сказал Иаков. — По правде говоря, я надеялся, что он забудет об этом. Как будто больше нечем заняться. — Он снова недовольно посмотрел на письмо. — Это навлечет на нас дурную славу. Одному Господу известно, сколько наших лояльных приверженцев он настроил против нас. А конфликты между нашими людьми и властями! Что этот сумасшедший пытается сделать?
— Обратить в нашу веру весь мир, — с улыбкой предположил Иоанн.
— Абсурдно, — сердито сказал Иаков. — И ненужно.
— Кто знает? Хотел бы я, чтобы у меня было столько энергии. Но не понимаю, — сказал Иоанн, — как это возможно.
— Это невозможно. Естественно, это невозможно. Как только он окажется за пределами круга людей, которые получили наставление, они не будут знать, о чем он говорит.
— Я полагаю, — задумчиво сказал Иоанн, — он не… искажает послание? В конце концов, с ним ведь Варнава.
— Варнава, — сказал Иаков, — будет делать то, что велит ему Савл. — Он беспокойно нахмурился. — Может быть, следует послать кого-нибудь разобраться.
— Где сейчас Савл? — спросил Иоанн.
— В Антиохии.
— Ну тогда это не должно быть трудно.
Они сидели молча в раздумье. Иаков поймал и выпустил двух вшей. Он сдвинул брови. Было видно, как в нем накапливается раздражение. Наконец оно выплеснулось наружу.
— Дело действительно серьезное, — сказал он. — Если бы здесь был Кефа…
— О нем ничего не слышно? — осторожно спросил Иоанн.
— Его видели два месяца назад в Ашдоде.
— В Ашдоде? Что он там делал?
— Ловил рыбу.
Деметрия посадили в камеру с четырьмя другими. Весь первый день он смотрел в стену и видел на ней кровь и кружащихся лошадей. На второй день он осознал, где находится.
Камера была темной и зловонной. Воздух поступал через крошечное решетчатое окно, расположенное на уровне головы и выходящее во внутренний двор. Темница находилась в подземелье, и единственное, что можно было видеть из окна, — это обутые в сапоги ноги солдат. Дождь и грязь лились в окно, и время от времени какой-нибудь солдат мочился в отверстие: то ли в знак презрения, то ли потому, что оно было удобно расположено.
Через несколько дней Деметрий почти перестал замечать вонь. Она стала неотделимой частью всего остального: полутьмы, бормотания других людей в камере, крови и грязи на его одежде.
Двое из его сокамерников были грабителями. Их поймал в горах патруль пехотинцев. Новый правитель объявил о своем намерении избавить страну от бандитов, так что кого-нибудь распинали чуть ли не каждый день. Этим людям, возможно, оставалось жить неделю. Они казались такими злодеями, что поначалу Деметрий чувствовал лишь облегчение оттого, что их скоро заберут. Один из них походил на борца — не человек, а гора мускулов; он был одержим демоном, который не давал ему говорить иначе, нежели посредством хрюканья и бульканья, а на месте ушей у него были два отверстия, окруженные неровными хрящевыми буграми. Другой грабитель был совсем маленький и почти без лба. Деметрий долго украдкой изучал их, пока до него не дошло, что коротышка — это мальчик, возможно не старше его самого.
Деметрий с удовольствием поговорил бы с мальчиком, но никак не мог решиться. Физическое уродство пугало его. Он думал, что его собственное тело было сильным, здоровым и красивым лишь по чистой случайности и что можно заразиться уродством, вступив с ним в близкий контакт.
Из двух других заключенных один был старым религиозным фанатиком. Весь день он лежал в углу на соломенной подстилке, глядя своими слезящимися старческими глазами на что-то, чего не видели другие. Часто он бормотал себе под нос какие-то обрывки, похожие на стихи, молитвы и куски Священного Писания. Иногда его голос взлетал до крика, и тогда он ораторствовал, приподнявшись на локте здоровой руки и рассыпая обвинения, пока не выбивался из сил или пока не подходил охранник и не бил его ногой, чтобы он замолчал. Его пытали. Правая рука у него была сломана и безжизненно висела, а большой палец оканчивался вместо ногтя гноящимся обрубком. Власти явно были уверены, что он зелот.
