Гоце Смилевски - Сестра Зигмунда Фрейда
Клара закрыла окно и сказала:
— Все нормальные люди нормальны одинаково, каждый сумасшедший сходит с ума по-своему.
~~~
Все нормальные люди нормальны одинаково, каждый сумасшедший сходит с ума по-своему, — повторила Клара, стоя у закрытого окна. Я уже набросила на себя покрывало и пыталась заснуть. — Что это там? — спросила Клара.
— Где?
— Там, около того дерева.
Я встала, подошла к окну. Клара указала на дерево в парке.
— Темно, — сказала я. — Ничего не вижу.
— Что-то висит на одном из деревьев. Что-то или кто-то.
— Тебе кажется, — сказала я.
— Нет, — возразила Клара. — Что-то или кто-то висит.
Мы стояли у окна и смотрели в темноту. Потом мрак начал терять густоту, светлел, покрываясь бледным румянцем.
Утром с толстого сука сняли Макса. Никто не знал, как он выбрался из палаты и незамеченным вышел из здания. Потом залез на дерево и обвязал веревку вокруг шеи.
В тот день Клара взяла с тумбочки листок, на котором брат нарисовал женщину, стоящую на краю бездны, и положила его в карман.
— Я хочу уйти отсюда, — сказала она мне. — Когда придет Густав, я уйду. И ты уйдешь.
С тех пор она разговаривала все реже. Молчала так как молчат люди, напряженно чего-то ожидающие. Клара больше не упоминала о своем желании уйти, но по тому, как его замалчивала, я понимала, что она ждет его осуществления. Так и случилось, когда пришел ее брат.
— Я хочу уйти отсюда, — сказала она ему.
— Ты хочешь вернуться домой? — спросил он.
— Я хочу уйти отсюда, — повторила она.
— Хорошо, — согласился Густав.
— И Адольфина тоже уйдет, — сказала Клара.
Мы собрали те немногие вещи, которые у нас были, я уложила свои в чемоданчик, где раньше хранила одежду нерожденного ребенка, Клара уложила свои в свой чемодан, и мы покинули Гнездо.
Больница находилась на полпути между домом, куда должна была вернуться Клара, и домом, куда должна была вернуться я. Мы обнялись, отстранились, и я продолжила путь.
Я подошла к зданию, которое покинула много лет назад, поднялась по лестнице, достала ключ. Замок был тот же, я повернула ключ два раза, открыла дверь и вошла. Остановилась в прихожей — запах был тот же, что и до моего ухода, тот запах, который мы принесли с собой, поселившись в доме, когда мне было одиннадцать лет. Он не изменился даже после того, как Зигмунд покинул нас, когда мне был двадцать один год, и после того, как мои сестры вышли замуж и разъехались, и после отъезда моего брата Александра. Тот же запах остался в нашем доме и после того, как умер отец, когда мне было тридцать четыре года, за год до моего ухода в клинику Гнездо. Он оставался тем же и без меня все эти семь лет. Я медленно обошла все помещения и наконец оказалась в своей комнате. Там, на стене у кровати, все еще был виден след моего нерожденного ребенка. Я наклонилась над кроватью, прижалась щекой к побледневшему кровавому пятну. Если бы я могла плакать, к крови примешались бы мои слезы; а так моя сухая щека ласкала сухое пятно. Я пошла на кухню. На столе стоял ящик со столовыми приборами. Я села. Стала тряпкой чистить ложки, вилки, ножи. Услышала, как открылась дверь, взяла один из ножей.
— Вернулась. — Мать спрашивала и утверждала одновременно.
Она села рядом со мной. Вытащила свечу из подсвечника и стала перекатывать ее меж пальцами, словно ей было нечего сказать или хотелось столько всего высказать, что не знала, с чего начать. Я положила сверкающий нож, достала из ящика следующий и провела тряпкой по его лезвию.
— Нам нужно научиться разговаривать друг с другом, — произнесла мать.
Я продолжала начищать нож, хотя он и так уже сверкал. Мой взгляд переместился на пальцы матери, которые продолжали вертеть свечу. Тряпка соскользнула, и вместо нее лезвия ножа коснулись мои пальцы. Мать быстро встала, принесла спирт, бинт и вату и перевязала мне пальцы. Снова села у стола.
— Нам нужно научиться разговаривать друг с другом, — повторила она.
Потом снова взяла свечку и вонзила в нее ногти. Мелкие кусочки воска упали на пол. Я посмотрела ей в лицо, я видела ее лицо впервые за столько лет. Мы смотрели глаза в глаза. Мать наклонилась, чтобы собрать с пола кусочки воска.
— Как Анна? — спросила я.
— Хорошо, — ответила она, выпрямилась и снова села. — И остальные малыши Зигмунда хорошо. — Так она называла детей Зигмунда — малышами Зигмунда, и, упоминая их, называла его Зигмундом, а не своим обычным Зиги. Она смотрела на кусочки воска у себя на ладони. — Хочешь увидеть его?
— Хочу, — ответила я.
Еще не наступил полдень, как мы отправились на Бергассе к дому девятнадцать. В том, как мы шли рядом, плечом к плечу, в том, как молчали, время от времени перекидываясь словом, я впервые почувствовала, насколько сильно изменилась за годы, проведенные в клинике Гнездо, и насколько сильно изменилась моя мать. Будто между нашей прежней жизнью и настоящим существованием разверзлась бездна; бездна, которая примирила тогда и сейчас, поглотив горечь и ненависть, оставив только глухое смирение и густое молчание.
В доме моего брата нас встретила Марта. Появилась Анна.
— Тетя пришла повидать тебя, — сказала ей ее мать.
Я приблизилась к ней, обняла и поцеловала в лоб. Она вырвалась из моих рук, стерла со лба влажный след от моих губ и выбежала из комнаты.
— Где Зигмунд? — спросила я, повернувшись к Марте.
— В Венеции. С моей сестрой, — ответила Марта.
За годы, проведенные в сумасшедшем доме, где существование было бегством от реальности, я забыла, что ни разу в жизни не покидала Вену, забыла, что когда-то, в период моего девичества, Венеция была городом, в котором мы с братом мечтали жить вместе. Я посмотрела на библиотеку — я еще помнила место — середина первой полки, — где стояла книга «Золотой век Венеции», которую Зигмунд подарил Марте на годовщину их знакомства. Взглядом я искала гондолу величиной с палец, купленную мной в антикварной лавке рядом с Оперой на его двадцать шестой день рождения.
— Они несколько лет назад уже были в Венеции, — продолжила Марта.
Я вспомнила, что это был как раз тот самый год, когда я ушла в Гнездо.
— Я не могу путешествовать из-за детей, и сейчас, как и тогда, моя сестра поехала с ним. Вы останетесь на обед?
— Нет, спасибо, — сказала я.
Пока мы с матерью возвращались домой, я вспоминала годы моего взросления, время, когда мы с Зигмундом отдалились друг от друга и когда я покидала дом только в сопровождении матери. Мы ходили с ней на рынок или в магазин отца, и что-то в нашем возвращении напомнило мне о прошлых прогулках.
— Сегодня утром я приготовила телячий суп, — сказала мать, как только мы переступили порог. — Пойдем обедать.
— Здесь хватит только тебе.
— Мы разделим мою порцию, — предложила мать.
— Я хочу отдохнуть, — ответила я.
Мы вошли в спальню. Мать приблизилась к окну и отдернула занавески.
— Я постоянно меняла белье, — сказала она. — Думала, что ты можешь вернуться в любое время. Все остальное находится на своих местах, как до твоего ухода.
Я взглянула на побледневший кровавый след на стене. Приблизилась к шкафу, где годами хранила одежду для ребенка, которого носила в своей утробе. Открыла его и увидела пеленки, ботиночек размером с палец, вязаную шапочку, распашонку. Я собрала все это, вещи были бесконечно легкими, как в свое время моя душа, которая стала невесомой от отчаяния. Я подносила к глазам одну вещь за другой; все они были изъедены молью, выглядели как паутина. Я взяла шапочку и легла на кровать. Долго смотрела на разодранные нитки, на разъеденную пряжу, да так и заснула.
Мой брат и Мина вернулись из Венеции через несколько дней. Они долго рассказывали о своем путешествии во время воскресного обеда. Я перебила их, произнеся банальную фразу:
— Значит, она и правда так прекрасна, как все говорят.
— Правда, — кивнула Мина. — Но я не могу тебе это описать. Ты должна сама увидеть.
— Есть вещи, которые нужно увидеть в подходящее время. Ни раньше, ни позже, — ответила я. — Увидеть их раньше или позже — это еще хуже, чем не увидеть вообще. Потому что, даже если ты их не видишь, они живут внутри тебя собственной жизнью, поддерживаемые твоими мыслями, ты мечтаешь о них и этим даришь им жизнь внутри себя. И если видишь их слишком рано или слишком поздно, словно убиваешь что-то в себе, что-то, что уже жило в тебе раньше, или что-то, что должно было сначала родиться.
— Ты продолжаешь рассуждать фаталистически. Как и до ухода в психиатрическую клинику, — заметила Мина.
— Как бы я ни рассуждала, но для меня уже поздно переезжать в Венецию, — ответила я.
— Я не сказала переезжать, только посетить, — отозвалась Мина.
— А я когда-то мечтала переехать в Венецию.
