Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2003
Но сказать все это было совершенно невозможно.
Во-первых, сама Вера оказывалась в очень и очень невыгодном положении: выходило, что, вместо того чтобы вовремя раскусить ухажера и догадаться, какая в Гоше гнилая пережиточная сердцевина, она, комсомолка, зачем-то вышла за него замуж, а теперь еще и забеременела. Во-вторых, она сейчас уедет на целину — это уже железно, решено и подписано, и никаких отступлений быть не может, — а Гоша-то останется… И если через Надежду Васильевну дойдет до Крупеннова (а как не дойти? конечно, дойдет! Надежда Васильевна так и должна ему сказать, и скажет, и будет права — смотри, мол, до чего бедную Веру этот гадкий Гошка Ивачев довел: дообижал, доиздевался над ней, беременной, несчастной молодой женщиной, — аж на целину от него уехала! каково?), то Крупеннов непременно обмолвится об этом начальнику геологической партии Тальянцу. И уж тогда Гоше ой как не поздоровится! От Тальянца вообще добра не жди, он никого не боится, он недавно в ответ на гневный запрос Управления о выполнении квартального плана без колебаний отбил телеграмму: «Какой музык, такой танц. Начальник партии Тальянц». А уж с Гошей и вовсе церемониться не станет: где, спросит, Верочка, твоя несчастная жена? ах, на целине Верочка? ах, стальных коней поехала водить?! вот я тебе покажу коней! И уволит по статье, и все… а куда Гоше, если по статье?.. побираться идти?.. кочегаром в котельную?..
И поэтому она секунду стояла с открытым ртом и смотрела на Надежду Васильевну почерневшими глазами, а потом бросила лицо в ладони и разрыдалась.
8Ближе к вечеру солнце пряталось за высокие вершины. Сумерки наступали рано, но зато и тянулись долго — выцветшее дневное небо становилось розовым, вечерним, и его красивый и грустный свет до поздней ночи лился на степь и склоны предгорий.
Вера шагала к дому и думала, что как ни крути, а Надежда Васильевна почти во всем права.
Во-первых, действительно с маленьким на целине делать нечего. Какие там условия? Степь — она и есть степь. Летом — еще куда ни шло. А зимой?..
Во-вторых, Гоша и впрямь почти не виноват. Куда ему было деваться? — заехал к ним этот чертов Кудряшов, кусок пьяницы (а хоть и кусок пьяницы, да все же главный инженер), ну и понятно: слово за слово… Эти два глупеньких небось: конечно! конечно!.. Вот вам и «конечно!» — назюзились, как поленья, и все «конечно». А если правда, не дай бог, до Тальянца дойдет? Премии не видать — раз. В старшие геологи не переведет еще полгода — два. Вот и радуйся. Дурачок, одно слово. Нет, ну правда — как маленький.
Но в одном они разошлись просто категорически. Вера с жаром утверждала, что Наташа ни в коем случае не должна была поддаваться на уговоры этого пустого и ничтожного человека — Толика, как Вера его презрительно называла. Надежда Васильевна в свою очередь проводила мысль о том, что любовь — субстанция сложная. «В Наташином возрасте, когда все человеческое существо настроено на то, чтобы любить и быть любимым, — говорила она, — очень трудно удержаться от такого рода соблазнов. Андрей уехал, и Наташа невольно, сама того не осознавая, стала тянуться к другим. Помнишь, как у Александра Сергеевича? — „Пора пришла — она влюбилась“. От этого не отмахнешься. И потом, Верочка, ну подумай сама, как же ей, юной и неопытной девушке, можно было разобраться в ухищрениях и уловках такого прожженного, опытного и, главное, бессовестного хлыща, каким являлся Анатоль Курагин, или, говоря твоими словами, Толик?» — «Что же теперь, — горячилась Вера, проливая чай на блюдце. — Если неопытная и молодая — так прямо всем и верить? Только пальцем поманили — и пошла? А как же верность? Мы с Гошей тоже два года не виделись. Так что же, если ко мне приставал Шурка Знобков — тоже, между прочим, тот еще хмырь! — я должна была про все забыть и на шею ему броситься? Так, что ли? Дудки!»
У крыльца стояла Рая и другая соседка — Зина с первого этажа, — и Вера, подходя, с беспокойством подумала, что хорошо бы проскользнуть мимо них так, чтобы не вызвать, не дай бог, какого разговора. Потому что Рая хоть и добрая женщина, а любит поболтать, хлебом не корми. И непременно сунет нос: «Верка, а где это твой сегодня так нализался?» И Вере придется резко и невежливо ответить — не твое, мол, дело. Потому что это и впрямь не ее дело. У нее свой муж есть — вот пусть за ним и следит. А Зоя, конечно, еще что-нибудь добавит. Мол, свинья грязь найдет. И заулыбается так противно… И что торчат весь вечер у дверей? Одна шелуха от них и никакого толку.
Но когда Вера подошла, Рая только спросила:
— Взяла помидоров-то?
— Взяла, — с облегчением ответила Вера, умеряя шаг. — Ага.
— Завтра Кураш говяжий жир обещал завезти, — сказала Зоя, сплевывая шелуху в ладонь.
— Да ну? — обрадовалась Вера. — А у меня как раз кончается. Побегу, а то Гошу надо кормить!
И с легким сердцем взбежала на второй этаж.
— Я вот тут сижу, сижу, — прогудел Гоша, когда она шагнула за порог. — Один сижу и сижу… а тебя все нету и нету.
Действительно, он сидел за столом повесив нос и выглядел очень печальным.
— Вот и поделом. Вот и будешь знать в следующий раз, — озабоченно и наставительно сказала Вера. — Сейчас, подожди. — Она взяла ковшик, чтобы черпнуть воды, и растерянно протянула: — Ой, я же полное приносила…
— Это я выпил, — грустно отозвался Гоша.
— Полведра? — ужаснулась Вера. — Да ты что! Ой, ну сейчас, сейчас… На вот, полей мне.
Она ополоснула руки и нарезала хлеб.
Через десять минут Гоша, мыча и хлюпая, с наслаждением хлебал горячее варево. После каждой ложки он мотал головой и закатывал глаза.
— Ладно тебе придуриваться, — с нарочитым недовольством сказала Вера. Она сидела рядом, подперев голову. — Ничего особенного… только лук нужно хорошенько поджарить. А вот скажи, Гоша…
— Что?
— Вот скажи… вот, например, я куда-нибудь уеду, да?
— Куда это?
Ложка замерла, не достигнув рта.
— А укроп-то, укроп! — всполошилась Вера. — На-ка вот посыпь, я у Нины взяла. Куда, куда… Не важно куда. Куда-нибудь. На целину, например. Ты будешь меня ждать? Или как Наташа Ростова — сразу…
— На какую еще целину, Верусик? Что тебе там делать? — удивился он и снова стал хлебать суп.
— Что делать! Там полно дел. Вон по радио, слышишь? — покоряют люди, работают. Трактора, стальные кони. Солнце палящее. Дела там на всех хватит. Так вот если я уеду, ты…
— А тут что, не палящее? Никуда ты не уедешь.
— Почему это? — рассердилась Вера.
— Потому что тебя здесь любят, — ответил он, добирая остатки.
— Кто это меня здесь любит?
— Я тебя люблю… Это во-первых. Во-вторых — потому что у тебя скоро будет ребенок.
— У нас, — внимательно поправила Вера.
— У нас, — согласился он.
— Да ну тебя, — вздохнула Вера. — Ладно, доедай да пойдем в степь гулять. Уже прохладно. Ой, а сегодня Клавка-то Кормилицина, представляешь… — Она запнулась и спросила: — Еще хочешь?
— Угу, — смущенно кивнул Гоша, облизывая ложку.
И пока Вера наливала добавку, смеялась и рассказывала про Клавку Кормилицину, он преданно смотрел, кивал и вообще всячески старался показать, что ничего более вкусного никогда в жизни не ел.
Может быть, так оно и было.
Коробочки с пеплом
dein goldenes Haar Margarete dein aschenes Haar Sulamith Paul Celan.
О всесожженье в Освенциме
Фильм-обвиненье
прерывается врезкой рекламной
О новейшей косметике из коллекции дамы экранной
В зону смерти вторгается светская блажь
Что же в коллекции? Одеколоны для шеи
Хна для волос Лорелеи, пудра для щек Маргариты
И флакончики с лаком, и коробочки с пеплом посмертным
Пеплом костей Суламифи
Бомбой разборчивой
Убивающей всех чернозадых, а с белыми
Обходящейся ласково: их невредимыми, целыми
Жить оставляя вместе с имуществом их
Всем потрафляя: и живущим в коттеджах зашторенных
И бездомным в ночлежках где койко-места чернозадых
Сразу станут свободными…
На детскую войну окончился призыв
Ушли родители поплакав и забыв
Ложимся спать отбой
А завтра в пять утра
Подъем — и на войну
В далекую страну в детей других стрелять
Что делать? Взрослые устали воевать
Вот аттракцион «Убей Дантеса»
В многолюдном парке царскосельском
И стреляют в обаятельного беса
В манекен в мундире офицерском
Будет нам аттракцион «Убей чучмека»
В день воскресный в парке самом лучшем
Будем целиться в муляжного абрека
И детей своих пулять научим
Пляж погибших внезапно когда океанский язык
Все слизал в один миг: не осталось ни пестрых палаток
Ни самих отдыхающих. Краток
Был их отдых и смерть оказалась — врасплох
А на пляже соседнем отдых не так уж и плох
Оказался. Его миновало несчастье
Здесь дымят шашлыки и гитара звенит под луной
Мы приехали в отпуск не лезьте с бедой и виной
Жаркий кайф не студите
Коридор бесконечный в коммунальной квартире заоблачной
Стены желтые горькие и голые лампочки робкие
Освещая мертвяще, а из сотен открытых дверей
Смотрят страшные люди
Шар земной — в тару старую
В упаковку непрочную в ветхий контейнер картонный
В сверхкартину лубочную в рай намалеванный грубо
Или в ад чернобугольный упакует планету послушную
Ушлых художников цех
Лес привокзальный затравленный примыкающий к Леноблхозу
Лес захламленный шинами, ржавым железом, стеклом
Но прикормленный солнцем он все-таки рай для обдолбанных
Местных подростков, рай и для нас ненадолго
Лес пресмыкаясь к каким-то
Корпусам отдаленным (должно быть объектам военным)
Тишиной одаряет и воздух грибной охраняет
И бруснику лелеет у высохших пней, у корней
Держится он, не болеет, старый Горыныч униженный
«Бог тебя не оставит в горе
Он избавил тебя от кори
Он следит как ты учишься в школе»
Так внушает ребенку хор
Воспитателей знающих…
Но разве не Он, Бог Играющий,
Изобрел эту корь?
Борис Екимов
