Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Действительно, Ася, почему дочь не позвала на помощь?
— Откуда же я знаю, это ведь ты рассказывала.
— Нет, ты, ты первая начала.
— А почему у тебя глаза мокрые? Плакса-вакса-колбаса, кислая капуста! Съела дохлого кота и сказала вкусно!
— Все равно, книги пишут только взрослые.
— Ну и наплевать. Холодно. Давай чай с кофе пить. Мать как раз перед отъездом новую пачку купила.
— Куда твоя мама уехала?
— В Гагры. Как же, надо ведь нового мужа отдыхать везти. А ко мне в лагерь можно и не показываться… Чего там, телячьи нежности! Ты не думай, мне от нее ничего не нужно, только перед людьми стыдно.
— Зачем ты так? Твоя мама больна, у нее огромные мешки под глазами.
— Ах, какие мы добренькие! Всех-то мы жалеем!
Пусть. Пусть Ася надо мной насмехается. Только не над своей мамой. Потому что не бывает «другая мама» или «плохая мама». Стоит только подумать, что мамы нет, ну совсем нигде на свете, так сразу чувствуешь, что тебя тоже нет. Ты умерла. Растворилась.
— Ася, это же ТВОЯ МАМА.
— Ну и что? Давай я тебе лучше волосы расчешу. Из меня, наверно, хороший парикмахер бы вышел. Люблю с чужими волосами возиться.
— А роман?
— Баловство все это. Ошибки молодости. Если б я была такой хорошенькой, как ты, я бы…
— Насмехаешься?
— Ничуть. Ты только подать себя не умеешь.
— Как это «подать»?
— Ну, вот у мамы в театре есть одна актриска, на нее без косметики посмотреть — выдра-выдрой, а намажется, волосы уложит — и, пожалуйста!… Слушай, давай я тебя постригу. У тебя волосы мягкие, пушистые — хорошо будет.
— Я же их столько отращивала! Ну ладно. Только чуть-чуть.
— Вот видишь, как хорошо получается. Сейчас сзади подровняем. Так. Теперь челку. Посмотри на себя — вылитый паж! Еще бы бархатные штаны и плащ! Бери накидку с кровати, попробуем сыграть.
Неужели Ася и с Лашей пишет романы и играет в театр?
Не буду я после Лаши. в зеркало смотреть. Это все равно, что чужие объедки доедать.
— Ася, зачем ты Лашину к себе приглашала? Она же сплетница.
— Ну и что?
— Не надо ее. Ты от нее заразишься.
— Чем это?
— Лашинством.
— Ну, уморила! Ну, нашла болезнь! А ты сама этим не заразишься?
— Нет.
— Почему?
Как мне объяснить Асе, что я стою на земле, а она идет по проволоке. Я никуда не могу упасть. А она все время падает: то вправо, то влево.
Ведь не скажешь же ей, что она только играет взрослого независимого человека, а на самом деле она тоже не может без мамы. И готова уцепиться за каждого, кто ей покажется добрым.
У меня маму тоже всё старается отнять.
Больше всего, конечно, кафедра.
На кафедре я была. Когда ключи от квартиры теряла и не могла попасть. И еще когда мама разрешала там в душе мыться.
Такая кафедра кого хочешь утянет к себе. Вестибюль огромный, как в театре.
Войдешь — толпа студентов поднимается по мраморной лестнице, белые халаты вытекают откуда-то сбоку: справа, слева. И все они идут на занятия к маме. Где же мне с ними тягаться?
Кафедра студентов пускает, а передо мной — чур— чура! Не нужна я ей. Поэтому мама выносит белый халат, чтобы я незаметно проскользнула в ее кабинет. Я стараюсь не смотреть по сторонам, чтобы не натолкнуться глазами на заспиртованные ноги и головы. Нет, я их не боюсь. Просто отдельная от человека рука или нога очень некрасивы.
В кабинете у мамы хорошо — один кактус во все окно чего стоит. А рыбки? А книжный шкаф и диван из резного дуба? Это неправильно, когда на работе у человека лучше, чем дома.
— Хочешь, можешь посмотреть в микроскоп, пока я буду на заседании. Только не перепутай препараты.
Смотрю в микроскоп. Коричневые пятна на стекле превращаются в разноцветные кружочки, овалы, линии. Я знаю, это препараты для маминой докторской диссертации. Диссертация отнимает маму не только на кафедре, Но и дома. Много часов, пока мама сидит и пишет, с ней нельзя разговаривать. Правда, в последнее время мама разрешает мне помогать разбирать фотоснимки по номерам, диктовать ей таблицы. Это уже намного веселее, чем сидеть, закрыв рот. Особенно в воскресенье, когда моросит дождь, очень уютно сидеть с мамой под настольной лампой и помогать ей писать диссертацию.
— Сентябрь, доча, кончается, а мы с тобой ни разу не проведали дачу. Там, поди, весь подвал залило, полы сгниют.
Как! Теперь и дача хочет отнять у меня такое уютное воскресенье!
— Куда это вы, на дождь глядя, потащитесь? Самой неймется, так хоть ребенка бы пожалела: вон у нее ботинки-то прохудились и пальто на рыбьем меху.
Бабушка права, что мы там без папы сумеем сделать? Только вымокнем. Бр-р-р!
— Вот помяните мое слово: искалечитесь вы на своей чертовой даче! На всю жизнь искалечитесь!
— Мама, прекрати причитать. В этот дом слишком много сил и денег вложено, чтоб вот так взять — и все бросить.
— Строите не по-людски, оттого и закончить не можете. Курам на смех, дом на зиму без крыши оставили!
— Мама, ты всю жизнь жила за чьей-нибудь спиной и не можешь понять, что у меня нет ни сил, ни времени «по-людски» все делать.
— Ну и гробьтесь, я большое ни слова не скажу про это чертову дачу!
Да— а, бабушка была права, лучше бы мы не ездили сюда, не видели, что тут творится Дом стал похож не на новый, а на развалившийся старый. В подвале -целая яма воды. В ней плавает бревно, бидон из-под керосина, лопата. Дверь в комнату так разбухла, что приходится ее выбивать. Пол от сырости вздыбился, доски скользкие. По стенам стекает вода. Мы не рискуем сесть на мокрый, как лягушка, тюфяк.
Можно подумать, что дом недоволен, что мы сюда приехали. Чудак! Мы же помочь ему хотим.
— Видишь, что значит строить дом без профессиональных знаний. Ни за какую работу нельзя приниматься, если в ней не понимаешь.
Ну, знания сейчас этой мокрющей домине ни к чему. Ему просто нужно, чтобы его не бросали. Иначе он разрушается быстрее, чем отстраиваться.
Мама нашла куски рубероида, и я полезла на второй этаж прикрывать дыры на потолке. Рубероид не ложится, скручивается под руками. Прижимаю его обломками кирпичей и сгнившими досками.
— Вот молодчина, хоть не так лить сверху будет.
Мама вытирает тряпкой пол, чтобы на досках не застаивались лужи. Я вылавливаю из воды бидон и лопату. Бревно пусть плавает, его не достать.
— Ничего не поделаешь, мартышка, придется нам воду из подвала вычерпать, а то пол, который финн-столяр настелил, сгниет.
Ого! Вычерпать целый подвал воды! Такое только Гераклу под силу. Беру ведро. Зачерпываю. Несу… А куда нести? Из подвала еще выкарабкаться надо. Выливаю воду обратно. Кладу над ямой доски. Привязываю к ведру веревку. Все равно эту яму не вычерпаешь и за неделю.
— Давай, ты будешь зачерпывать и передавать мне полные ведра, а я их выливать. Глаза страшатся, а руки делают.
Первое ведро, второе,…— не только глаза страшатся, но и руки тоже -… пятое десятое… Вроде, воды становится меньше. Только ведь она снова нальется. Это и называется «мартышкин труд».
— Ну что у меня за дочка выросла! Сильная, выносливая. Я бы без нее совсем пропала.
Это мама просто так, для моральной поддержки. Восемнадцатое ведро, девятнадцатое… Вот бы простудиться и заболеть. Лежала бы я тогда в чистой теплой постели. Читала. Может быть, даже удалось бы хоть на немного оттянуть маму от кафедры? Нет, не удалось бы. Бабушка приехала бы и стала причитать: «Угробила ребенка дача! Угробила!»
— Мам, ты слышишь, кто-то на гитаре играет?
— Угу.
— Это Раскин! Интересно, он все еще тут живет или на воскресенье приехал?
— Отдыхает. От работы и от семьи.
— Ми-илая, ты услышь меня-а. Под окно-ом сто-ою я с гита-арою-ю.
— Мам, это они нам поют. Около нашего дома. Кто это с Раскиным? Ой, Арт!
Вдруг они увидят мои мокрые чулки и ботинки?! Ой, и пальто все заляпано! А рукава…
— Прекрасные дамы! Окажите нам любезность, погрейтесь у нашего камелька.
— В таких-то туалетах?
— Красивая женщина в рубище — святая.
— Ну что ж, звучит красиво, рискнем принять приглашение?
Ну вот, то сама осуждала Раскина, то теперь в гости к нему идет, смеется.
— Милые дамы извинят нас за художественный беспорядок.
— Я предлагаю выпить за самую красивую женщину, которую я когда-либо встречал. Уж я-то, как артист, повидал на своем веку немало совершенных форм: там — божественные ноги, тут — изящные руки, гибкий стан! Но никогда это не сочеталось с ангельским лицом и блестящим умом ученого! Кто мы?! Жалкие служители муз! Искусство нас выжимает и вышвыривает за ворота. А наука?! Это вечная молодость. Ученый не бывает стар. Он бывает умудрен возрастом.
— Налейте и малышке в чай винца, пусть выпьет за прекрасную мать.
Неудобно как-то пользоваться чужим домом и чужим теплом. За что нам чай, варенье, комплименты? Перед Валентиной Петровной неудобно: ей тут все мыть, убирать, а нам — комплименты. Или так вообще все устроено: в своем доме мы золушки, а здесь королевы, потом Валентина Петровна здесь будет золушкой, а на сцене королевой? Нет, пожалуй, Валентина Петровна на сцене — птица, не знающая притяжения земли.
