Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством
Изнанка — наши отражения на сетчатке друг друга. Лучик солнца на рыжей смеющейся радужке. Льняные сарафаны, повешенные рядом на веревке сушиться. Таящие тайну. Это время хранится бережно внутри нас.
Снаружи — опасность. В соседнем доме обретается клоповник немецких солдат. Они поселились на острове, но не смогли проникнуть на дно наших душ, где как на дне коробки с гербарием лежат моментальные снимки.
Сюзанна: сложная в любви и на войне.
Это ей принадлежит идея изобразить, будто мы целый полк.
Вся предыдущая неделя была занята изготовлением фотомонтажей, которые мы оставляем на сиденьях автомобилей или в карманах шинелей, пока их обладатели кричат на собраньях «Хай Гитлер» или хоронят погибших. Немцы сходят с ума. Они предполагают, что тут на острове действует партизанская сеть.
Мы неразъединимы. Мы так похожи. И только когда они застают нас с поличным, я говорю:
— Я другая. Возьмите меня. Это я была «Безымянным солдатом». Это я, при помощи памфлетов, искромсанных фотоснимков и ножниц создала могущественную организацию, борющуюся с гнидой нацизма. Это я не сдала властям радио, при помощи которого принимала информационные сводки.
Если я признаюсь — Сюзанна спасется.
И я повторяю:
— Это я засовывала прокламации в сигаретные пачки. Это я ночью, накануне церковной службы, вывесила транспарант «Гитлер лучше, чем Бог?» Убейте меня. Оставьте ее. И еще, я забыла добавить — по отцу я наполовину еврейка.
Меня кидают в каменный мешок. Проводят в уборную мимо толпы гогочущих немецких солдат. Мне удается стащить немножко туалетной бумаги. Я напишу на ней слова нежности и передам ей на волю. Меня убьют — зато она будет жива.
Когда я умру, кто будет доставлять удовольствие ее телу?
5Психотерапевт дает мне старый календарь с откидными страницами, просит перед сном раскрывать его наугад. 1991-й год, предположительно март. Я кидаюсь к матери с разобранным таксомотором.
— Давай к отцу, он специалист у нас, дипломированный инженер!
Мать проходит на кухню. Отец садится рядом со мной на корточки в «детской», вжикает по полу («инерционный мотор»). Я представляю отца в растянутых трениках (в некоторых местах нитки порвались и вылезли из простроченной складки). Потом вижу, как он лежит под землей, как там расползаются ткани, разлагаются клетки; сейчас какие-то из этих клеток — во мне.
Мать выходит из кухни, ищет глазами таксомотор (отец попытался приладить кабину, слишком сильно нажал — и пластмасса предательски треснула) и заявляет:
— Ну что еще от него ожидать!
Мне от нее действительно ожидать нечего.
После того как тело отца обнаружили у кромки залива (аутопсии не проводили, посчитав смерть естественной), она спрятала все его фотографии, сдала в русский «Торгсин» обручальные кольца и купила кота, который как ненормальный носится по квартире. Она тоже теперь носится с ним.
Зачем мне расцвечивать и без того унылый мрак памяти ее выкрутасами? Но психотерапевша подначивает: «Ну-с, каковы результаты домашней работы?»
Я вспоминаю дневники, которые вела в заключении одна из «сестер»:
— Я нахожусь в неосвещенной комнате безо всяких предметов. Воздух сперт, наверху — какая-то деревянная штуковина, похожая на трубу. Через нее в помещение проникают миазмы. Я ложусь на жесткую лавку, потом на пол — разницы никакой нет. Стены мертвенны, как кожа мертвого человека. Меня скоро убьют? Смерть — это всего лишь «идея». Мои движения ограничены стенами, мысли — четвертушкой бумаги.
Психотерапевт настораживается и говорит:
— Вы до сих пор находитесь в полной зависимости от Вашей матери. Все, что Вы мне говорите, указывает на то, что метафорически Вы так и остались сидеть в материнской утробе и эта утроба — тюрьма.
6Как только я оставила в покое «сестер», у меня появилась новая женщина.
Пытаюсь попасть в одну из точек диска со сверкающим лейблом «Валайда».
Крутится пластинка со стертыми дорожками и шипит. Заново, заново заедает. Там черная островерхая шапка, надетая после стирки на банку. Пустая стеклянная банка без глаз, без лица — как голова!
«Придаю форму», — говорит мать.
Я зажмуриваюсь. Меняю диск со стертыми дорожками на блестящий. Кручу его все быстрей и быстрей. Я исключила из диеты все жирное и соленое, я похудела, отпустила кудри и стала как ангел, что позволяет мне легко перепрыгивать с края пластинки на середину и менять дорожки. Главное — очутиться в правильной точке, для этого не нужно никаких психотропных веществ.
Нет смысла возвращаться к эпизодам из прошлого. Один раз записать и забыть: на мне коричневое трикотажное платье, наэлектризовывающее жидкие волосы почище «Детского мыла» с серым зернистым фото ребенка на дешевой, но ароматной обертке, грудь хочется спрятать: как-то неудобно торчит. Четырнадцатилетняя, непривычная к «выходам в свет», я собираюсь в божественный БДТ, фарширую сумочку помадой, биноклем и пудрой. Мать как пластинка заедает, шипит: «Ну ничего не может надеть, все перекошено!» И действительно, у пластинки моей жизни перекошена одна сторона. Такое бывает, когда пластмасса пролежит слишком долго на солнце. Ах да, дача и солнце! Зеленые побеги карабкаются по железобетонным штырям, которые отец воткнул в почву, а я в духоте парника собираю пупырчатые, еще недозревшие огурцы. Вечером он приходит с работы, открывает калитку, осторожно отводя в сторону набухшую ветку сирени, чтобы вчерашний дождь не попал на лицо; мать говорит: «Опять все сожрет! Фрукты, овощи — детям!»
Валайда гладкая, черная, черты резкие, как у блэк буч в овощной лавке вчера. Заметив, что я тру тонкие, практически нерасщепляемые слои полиэтилена между пальцев, та усмехнулась: «Вот и я тру, тру, и все без толку, раскрывание этих пакетов выводит меня из себя!»
Я тру невидимые пленки прошлого друг о друга.
Я вижу крутящийся диск и, как магнитной головке, которая читает хард-драйв, мне нужно просто очутиться в нужной точке пластинки, чтобы расцветить мрак моих нервных клеток Ва-лай-дой!
Учебник по попаданию в прошлое предлагает использовать «резонанс»: если я ощущаю прилив энергии, глядя на гусиные перья, то раньше была птичницей или писарем в штабе; если чувствую волнительную дрожь где-нибудь в Чаттануге — там родилась Валайда — то это и есть моя прошлая жизнь.
В качестве «измерителя дрожи» нужно изготовить собственный маятник.
У меня это не маятник, а оправленная в мельхиор окаменелость, кулон с фоссилом, который привезла из Казахстана сестра (летала в Астану усыновлять малыша, да так и вернулась ни с чем, не найдя никого «с неазиатскими щечками»).
Кладу перед собой распечатанные с Инета фото Валайды. Маятник качается поочередно над каждым снимком. Белые невесомые платья на стремительном, как стрела, тонком теле. Моя рука чуть дрожит. В руках у нее золотой тромбон, на платье — разрез. Маятник застывает. Волосы уложены как-то непросто. Рядом — мужчина. Маятник не задерживается. Валайда выходит из лимузина орхидейного цвета, на переднем сиденье — мартышка в таком же орхидейном, в тон лимузину, жилете и также одетый шофер. Маятник даже не шелохнется. Следующее фото — блоуап, глубокое декольте, ущелье между налитыми соком шарами, захватывающее дыхание как «американские горки». У меня внутри все дрожит, точное попадание, я в нужной точке на этой черной пластинке!
7Психотерапевт смотрит на меня с сожалением. В качестве домашнего задания я приношу каталожные карточки, на которых неразборчивым почерком накарябала несколько предложений. На таких В. Сирин писал про Цинцинната, который оказался в тюрьме, потому что был непрозрачен. Играющую на тромбоне Валайду Сноу посадили за то, что в белой рыбной Европе она была чужеродной и ее черная кожа так отличалась от молочного эпителия доброкачественно-сдобных датчанок.
Валайда Сноу! Черный рассыпчатый снег, который я растираю по телу. Мои короткие волосы после душа торчат как терновый венец. Вчера парикмахерша-афро-американка, с помощью колледжа красоты стараясь «вырваться в люди», практиковалась на мне, а я представляла ее в обнажающем оранжевом платье, въезжающей на сцену на огромном барабане с тромбоном в руках! Все остальное — за скобками. В том числе и то, что она прижалась ко мне пышным бедром, а я опустила глаза.
На карточках — мессиджи, пришедшие мне в голову во время самогипноза.
«Вышла, прошлась. На углу стояла девица, чего-то ждала. Вдруг — грязный пиджак, распахнул полу, там, среди каких-то лохмотьев — то, что мне нужно».
«Они не почитают лесбийские отношения. Подозревают, что все женщины находятся между собой в иллицитной связи. Говорят, что в тюрьме мне вправят мозги».
«Пить почти не дают. Губы сухие, разбиты. Но несмотря на весь ужас моего положения в камере, закрываю глаза и чувствую приятное напряжение на губах. Мысленный мундштук во рту. Свободно вдыхаю, наполняется свежим воздухом грудь. Руки сами по себе начинают двигать кулису. На мне — легкое кисейное платье (сейчас полечу!), на меня в восторге смотрят сонмы людей. В каком-то параллельном существовании это все со мной происходит и я дую, дышу, а в этом существовании прошу тюремщика дать мне, для увлажнения губ, лосьон и воды».
