Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Казалось, ее имя произвело на него впечатление, и она была довольна эффектом. Цикады все еще молчали — наверное, уважая церемониал знакомства, взаимных представлений. Что же до коз, то они начали жевать с удвоенным старанием, но, видимо, все же не оттого, что их одолевали дурные мысли или предчувствия.
Снова — оценка, снова — обмер. Циркуль. Угольник. Линейка. Калька. Копирка. Миллиметровка. Теперь все сопоставлялось с именем.
— Еще чего! Матильда! Прямо! Тильда — и хватит с тебя! — командирским тоном заключил мальчишка. — Эй, Тильда, хочешь залезть сюда, на мой трактор?
Она поколебалась. Все-таки трактор — не совсем подходящее место для платья в горошек. Да и для Матильды… Хотя… Для Тильды-то…
Она поняла, что предложение — серьезное. Что решается вопрос, будет между ними соглашение или нет. Просто в воздухе висит. Мальчишки, они ведь не шутят с такими вещами. Стоит чуточку попривередничать — и все, слова берут назад, и больше никаких предложений. Хотя, вообще-то, похоже (Матильда замечала это, общаясь с двоюродными братьями), будто они, мальчишки, только того и ждут — подходящего предлога, чтобы отступить, отказаться от своих намерений, так, словно разом и хотят и не хотят, чтобы девочка предложение приняла. И если она сейчас попробует увильнуть, прощай навсегда трактор и еще куча всяких интересных вещей, какие могли бы случиться в жизни. Каких? Нет, этого она не знала, знала только, что ДРУГИХ, пока ей не знакомых, вот в этом могла бы поклясться. Правда, опять не могла бы выразить то, что чувствует, словами. Когда-нибудь позже она назовет это ощущение интуицией…
Матильда еще не успела как следует продумать все, что с ней происходит, не разобралась в смутных впечатлениях, не выдержала паузы для решения, — секунду спустя она уже стояла на подножке трактора, и ее поддерживали две коричневые руки, высунувшиеся из огромной тельняшки.
Она не успела принять никакого окончательного решения, но уже забралась на единственное металлическое сиденье и устроилась там между широко раздвинутыми коленками незнакомого мальчишки (которые при ближайшем рассмотрении оказались все-таки, скорее, коврижечного оттенка, а не грязно-медными), и наступило полное равновесие — над всем миром она очутилась, но в полном равновесии — плевать, в конце-то концов, прилично это или неприлично.
Широкая юбка платья в желтый горошек разметалась по голым ляжкам мальчишки, слегка прикрыла их, и это вызывало у него новый приступ смеха.
Как было приятно смотреть на все вокруг с этой высоты, словно с карусели, которая только и ждет, чтобы закрутиться, но не крутится пока, разве только в голове у Матильды.
Отсюда, сверху, они были так хорошо видны: и абрикосовые деревья, и подсолнухи…
Жаркий воздух его смеха согревал ее затылок, шею, приподнимал светлый пух Матильдиных кудряшек, и от этого становилось щекотно.
Руки мальчишки схватились за руль.
Она смирно положила свои, сложенные, как для молитвы, на платье.
И в первый раз за всю свою долгую жизнь заметила, насколько руки мальчиков отличаются от рук девочек — надо же, какие разные, — а у этого, который называет ее Тильдой и имени которого она до сих пор не знает, они вообще какие-то особенные. Кончики пальцев квадратные, и каждая косточка видна. Наверное, именно это и помогает ему вести трактор, пусть даже и неподвижный. Какая разница — двигается он или нет. Никакой разницы! Неважно!
Трактор стоит на месте, зато они уже в пути — они уже далеко за подсолнухами, далеко за абрикосовыми деревьями: они путешествуют по Провансу. Они скачут верхом, они…
Цикадам надоело оставаться в стороне от событий, и насекомые застрекотали все разом, в унисон и громче прежнего.
Матильде пришлось прокричать, чтобы мальчишка услышал за этим жутким треском.
— А тебя-то как зовут?
— Меня-то? Реми, а как же еще? — горделиво ответил он.
Она про себя несколько раз повторила это имя, новое имя, составленное из двух нот, которые были известны ей только из сольфеджио: «ре», «ми»…
Ре. Ми.
Она поняла, что с таким именем и надо обладать певучим голосом. Можно себе позволить.
~~~
— Эй, Матильда! Ешь быстрей — яйцо остынет!
Ма-Тильда… Ма-Тильда…[5] Впервые она ТАК услышала свое имя, да еще — из уст матери!
А может быть, здесь, в этих краях, попросту нарезают имена, как ломтики хлеба, которые лежат сейчас на тарелочке?.. Так, чтобы каждый ломтик что-то значил?.. Ре-Ми… Ма-Тильда… Но самое удивительное, что открытие сделала Селина. Сама по себе. Ни о чем не подозревая.
Нет, это все-таки странно, когда мать умная! Вот так вдруг взяла и назвала ее «своей Тильдой», понятия не имея, что дочку только что именно Тильдой и окрестили! Это даже немножко смущает. Но зато и утешает, потому что ужасно ведь — и таких случаев было сколько угодно! — когда просишь-просишь что-то нужное, а в ответ — всегда одно и то же: «Хватит!» Как будто мама не понимает, что никогда не хватит! Но, может, теперь поймет?
— Давай-ка мы сегодня ляжем пораньше. Ты как на это смотришь? — предлагает Селина.
Вот! Вот! Опять это «мы», от которого так сладко становится! Так сладко… ну, как когда отгрызаешь уголок этого вкуснющего печенья, и еще три уголка впереди! Нет, положительно, здесь — место, где сбывается обещанное, место, где на самом деле можно быть с мамой на равных: мы — женщины!
— Какие хорошие яйца на ферме, правда? — продолжает спрашивать эта — вот уж точно! — проницательная мама.
Яйца хорошие… А что там не хорошее, на этой ферме? Матильду осаждает сразу столько образов, что она не может остановиться ни на одном, даже тогда — или особенно тогда? — когда один из этих образов, самый назойливый, затопляет ее всю целиком, заслоняет другие, мешает им выстроиться по порядку, выстроиться в шеренгу на параде воспоминаний, грандиозном зрелище, о котором Матильда еще не вымолвила и словечка. Она не рассказала о встрече за амбаром, не рассказала ни о волчьих глазах, ни о дырке между передними зубами, ни — тем более — о том, как они скакали верхом на тракторе. Она просто еще не решила, стоит об этом рассказывать или лучше сохранить в тайне.
Селина поставила на стол плошку со свежим козьим сыром.
— А я их видела, коз, знаешь, мам?
— Знаю, конечно, знаю…
Матильда, нахмурившись, посмотрела на мать. Если не верится в то, что мама может быть умной, еще более невероятно, чтобы она обладала способностью оказываться одновременно во многих местах. Хотя… Сколько раз было: вот запрешь свою комнату аж на два оборота ключа, чтобы там секретное какое дело сделать, а мама — из кухни! — все равно видит, что ты там делаешь. А ведь вроде бы занята совсем другим… Ну, прямо так, будто все стены в доме прозрачные! Иногда учительницы в школе тоже это умеют, но они не такие талантливые.
Допустим, мама знает насчет коз, это еще понять можно: Матильда же не скрывала ни от кого, до чего ей хочется на них посмотреть… Но странный все же у нее тон был какой-то, когда она сказала: «Знаю, конечно, знаю». Так вот говорят «знаю, конечно, знаю» те, кто, кажется, знает ВСЕ. В такое «знаю, конечно, знаю» могут уместиться не только козы, но и волк, и этот Реми в тельняшке, и трактор. Не то чтобы девочка чувствовала себя в чем-то виноватой (может, только чуть-чуть — из-за платья в горошек), нет, тут дело в праве собственности: то, что она, Матильда, прожила, принадлежит только ей, как только ей принадлежит право рассказывать об этом, когда она хочет и как она хочет, что-то добавляя или что-то убавляя по своему разумению. Это очень важно — что по своему разумению!
Ну вот, теперь яйцо всмятку в горло не лезет. А от одного вида свежего, еще влажного козьего сыра даже тошнит.
Что там она знает на самом деле, эта мама, которая ВСЁ знает?
Во всяком случае, пусть даже она и видела, как они сидели на тракторе, она же не ощущала этого легкого теплого дыхания на затылке, она не заметила, какие у Реми пальцы — с квадратными кончиками. Она не плыла по Провансу на неподвижном и подпрыгивающем в полете тракторе над подсолнухами, над абрикосовыми деревьями, и ей не играл оркестр цикад.
— Э-эй, Ма-тиль-да! Ты где? Что с тобой?
Что с ней? Правда, что с ней, с ее Тильдой? Ей плакать хочется, вот что с ней. Потому что ее предали. Собственная мать предала, мамочка, которая слишком много знает и слишком скоро выдает все, что знает!
Растерянная Селина решила чем-нибудь отвлечь дочь от грустных мыслей: она всегда делала так, когда на глаза малышки набегали необъяснимые, непонятные слезы, которые, впрочем, кажется, так огорчали и ее саму, что Матильда первой же пыталась сдержать их — по мере возможности, конечно, потому что если еще и плакать нельзя, то уж тогда…
— Слушай, а эти фермеры вроде бы взяли на лето мальчика… К себе в семью, на каникулы…
