Энн Брашерс - Имя мое — память
В 1972 году, когда мне было четыре года, мы переехали в Фэрфакс, штат Виргиния. Моего отца назначили школьным инспектором. Я помню, как мне было грустно прощаться с гусями и моими стариками, особенно дедом Джозефом, который любил авиатехнику не меньше моего.
Мы с двумя братьями спали в одной комнате, и поскольку на сей раз мне посчастливилось быть старшим, то я задавал тон нашим потасовкам. С одним из братьев я служил в Первую мировую войну. А другой был таким непоседой, что за ним было не уследить, и отличался необыкновенной изобретательностью, особенно когда дело доходило до хлопушек.
Моя мать в предшествующей жизни была моей учительницей в первом классе, и я полюбил ее за голос рассказчицы, домашний сок и печенье. Она читала научно-фантастические романы и выращивала великолепные георгины. Она была замечательной матерью, одной из моих самых лучших. Когда она чесала мне спину или рассказывала нам на ночь сказки, именно это я и думал: «Ты одна из моих самых лучших».
Через несколько месяцев после нашего переезда в Виргинию случилось одно поразительное событие. Мы сидели в церкви, все пятеро. Помню, младший брат был еще младенцем. Я смотрел на свои мокасины, болтавшиеся примерно в футе над полом. Пролистывая молитвенник, я читал отрывки на латыни. Это один из характерных стыков моих жизней, когда я начинаю в ускоренном темпе вспоминать и осмысливать свои прошлые жизни. Пока мы не оказались в этой церкви, я не помнил, что знаю латынь, поскольку в наших молитвенниках в Алабаме латыни не было.
На скамье рядом со мной было много свободного места, а чуть поодаль сидела женщина лет пятидесяти, и рядом с ней, с другой стороны, еще одна. Я решил, что это ее мать. Я внимательно посмотрел на более молодую женщину: седые волосы и темно-синее платье с узким пояском, чулки и практичные коричневые туфли со скругленным мысом. У нее был несколько мещанский вид, но меня привлекла сеточка вен на тыльной стороне ее руки — таких голубых и сильно выдававшихся. Захотелось их потрогать и узнать, мягкие они или нет. Я пододвинулся к ней.
Мой маленький брат Рэймонд начал повизгивать, и дама повернула голову. Я ожидал увидеть на ее лице досадливое выражение, какое часто бывает в церкви у седовласых людей, когда принимается плакать ребенок, но ее розовое лицо выражало благожелательность.
И вдруг я сообразил, что знаю ее. Я лишь приближался к возрасту узнавания людей из прошлых жизней, однако началось это пару лет назад, до того, как мне стала сниться София.
У меня возникло ощущение, будто голова моя очень медленно взрывается. Женщина снова стала смотреть вперед, а мне отчаянно хотелось видеть ее дольше. Моя мать стала поспешно пробираться к концу ряда с Рэймондом на руках, а потом отошла к выходу из церкви, чтобы ребенок не мешал своими криками прихожанам. Я скользнул поближе к даме. К тому моменту, как она взглянула на меня, я был практически у нее под мышкой.
Помню свое изумление четырехлетнего ребенка. Это была София. Водянистые печальные глаза, обвислая кожа в пятнышках. Я вспомнил о ней, какой видел в последний раз, когда она была Констанцией. Тогда она была такой молодой и хорошенькой, а теперь — нет, но я знал, что она осталась прежней. К изумлению примешивалось смущение, и лишь через несколько минут я догадался, в чем дело. Размышляя о себе, каким я был несколькими годами раньше, до своей смерти, когда работал врачом, я вспомнил, что ожидал встретить ее либо очень старой в облике Констанции, либо совсем молодой — как я или даже моложе — и в новом облике. Я не думал, что она может оказаться в облике женщины, но только не Констанции.
«Ты по-прежнему Констанция?» — сомневался я. Для меня проще было признать в ней Софию, чем пытаться выяснить, является ли она по-прежнему Констанцией, но я был почти уверен, что она не Констанция. Поэтому я пытался уяснить себе, как это произошло. При всем совершенстве моей памяти смущенному разуму четырехлетнего ребенка сложно было воспользоваться ею в полной мере.
Когда тебе четыре, легко забыть, где твое тело и где оно должно находиться. Предаваясь размышлениям, я незаметно прижимался к ней. Когда до меня дошло, что я давлю на нее, я поднял голову и увидел, что она по-прежнему смотрит на меня. Если я был смущен, то и она тоже. Если я размышлял, то и она тоже. В тот момент я считал, что, вероятно, это объясняется тем, что она меня тоже узнала. Но, скорее всего, была смущена тем, что незнакомый четырехлетний мальчуган залез ей под мышку.
Женщина смирилась с моим присутствием, обняв меня одной рукой. Я заметил, что отец, не менее смущенный, вытягивает шею в нашу сторону. Потом увидел, как она кивнула ему, словно говоря, что все в порядке.
Женщина прижала меня к себе, и я расслабленно привалился к ней. Затем она положила ладонь на мой пухлый животик.
Я был несколько разочарован, но, испытывая физическое удовольствие находиться рядом с ней, едва ли не подчинялся чувству долга по отношению к своим прежним взрослым «я» и будущему взрослому «я». Это всегда проявлялось у меня рано — бессловесное чувство преданности моим прежним «я». В этот раз София должна была быть маленькой, как я, а не старой и большой, и мне хотелось знать, почему так случилось.
— Наверное, в прошлый раз ты должна была умереть молодой, — уткнувшись носом ей в ребра, произнес я.
Разумеется, в этом было разочарование. Но мне было четыре, и она обнимала меня, а когда тебе четыре, телесное удовольствие почти не страдает от неудовлетворенности разума.
Я дотронулся до вены на ее руке, и она оказалась такой мягкой, что исчезла под моим пальцем.
Мы посещали ту церковь в Фэрфаксе примерно еще год. Я находил Софию и всякий раз торопился сесть рядом с ней. Мои родители называли ее моим особым другом и однажды пригласили ее после службы к нам на лимонад, но она, поблагодарив, отказалась, объяснив, что ей надо проводить мать домой.
В конце концов Молли, моя мать, устала от сексистских, как она выражалась, проповедей в той церкви. Она нашла в Арлингтоне нетрадиционную церковь, в которой священник распевал проповеди под акустическую гитару. Припоминаю, там было много песен из мюзикла «Годспел». Я, конечно, предпочитал новую службу, но очень горевал, что не вижу Софии. Думаю, отец испытывал неподдельное облегчение. Он считал мою привязанность к ней весьма странной. Мои суетливые попытки найти ее телефонный номер не нашли сочувствия у взрослых. Я называл ее Софией, но, когда дело дошло до того, чтобы отыскать в толстой телефонной книге ее номер, я сообразил, что не знаю ее настоящего имени.
Когда мне было девять лет, я ездил на автобусе в старую церковь. Я делал это каждое воскресенье в течение двух месяцев, но женщина туда больше не ходила. Я увидел ее только в 1985 году, когда мне было семнадцать лет.
Дед по материнской линии, Джозеф, был при смерти. Молли, моя мать, решила поместить его в хоспис поблизости от нашего дома. Некоторое время назад ее мать скоропостижно скончалась от сердечного приступа, и Молли хотела иметь возможность ухаживать за отцом. Я ходил с ней навещать деда, движимый скорее не своим состраданием к нему, а состраданием к нему моей матери. Весь дом был заполнен ее горем. Я помню, как думал: «Все в порядке. Не так уж это страшно. Его место займет кто-то другой». И все-таки вопреки тому, что я постоянно твердил подобные слова, они не казались правильными. То, что я живу уже очень долго и многое храню в памяти, позволяло мне надеяться, что я разбираюсь в подобных ситуациях лучше Молли, но это было не так. По сравнению с Молли я ничего не знал о любви.
Я продолжал размышлять о том, что Лора, которую я встретил на детской площадке в Джорджии, казалась ее матери вполне обычной. Меня это поразило и опечалило. Я нередко задумывался о том, какую роль играю в жизни других людей. Каждый раз я жаждал играть свою роль; прочие лишь сменяли друг друга в эпизодических ролях. Потому что они забывали, а я помнил. Они вскоре исчезнут, а я продолжу свой путь. Лучшее, что я мог сделать, — держаться за них после того, как они позабудут сами себя.
Дело не в том, что я не исполнял свой долг; я его исполнял. Я заботился, чтобы мои матери — все, за исключением немногих, которые бросили меня или умерли до моего взросления, — имели еду и основные удобства. Я позаботился о том, чтобы за ними ухаживали в болезни и старости. Более чем кто-либо другой, я тратил на них накопленные деньги. Но я не задумывался о чем-то большем. В такой жизни, как у меня, приобретаешь много матерей, но и теряешь много. Не слишком ценишь то, что имеешь, но плохо переносишь потери. После первых нескольких потерь я научился лучше с ними справляться. «Одна мать из многих», — всегда говорил я себе.
В горе своей матери я усмотрел то, как сильно она любила своего отца. Любила не потому, что он являлся ее отцом, она любила именно его. Ценила за доброту, проявленную к ней, за то, что отец посвящал ей много времени. В том, как мать любила его или любого из нас, не было ничего отвлеченного. «Со временем ты позабудешь о нем», — думал я, но в глубине души знал, что это не так.
