Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Как-то, не помню в связи с чем, я процитировал Мешкову Толстого: «Великие произведения потому и великие, что понятны всем». А он мне, поглаживая седую шевелюру:
— Отнюдь. Есть выражение «публика дура». Это о взрослых зрителях — дескать, они напичканы трафаретными истинами, либо закостенелыми формами, определенным языковым пространством; все новое у них вызывает отторжение. Многие судари и сударыни еще не поднялись до понимания моих пьес, а вот дети встречают их на ура. Для них мои пьесы праздник сердца. Детское воображение не сковано опытом, потому и необычные герои и новые словечки для них восторг души. Сейчас пишу сказки «Робот один» и «Робот два». Там у меня роботы все делают лучше человека. Я уверен, скоро роботы будут писать сказки. Но у них нет души, в этом вся суть… Вообще, скажу тебе, чтобы писать сказки для детей, надо оставаться в детстве, не взрослеть по большому счету. И иметь чистую душу. Не зря немцы говорят: «хорошие люди всегда чувствуют себя детьми». И я уверен — в каждом большом художнике живет и ребенок. Об этом и Экзюпери говорил: «Писатель приходит из мира своего детства».
И все развлечения Мешкова были какими-то не настоящими, какими-то искусственными бравадами: в компании (не только своих актрисуль) он каждому отводил определенную роль и на ходу придумывал мизансцены (его постоянно окружало шумное беспорядочное общество, радостная суета). Да, собственно, вся его полнокровная жизнь напоминала инсценировку, бесконечный телесериал без передышек, и в этом он действительно был глубоко театральным человеком.
А как он представлял людей друг другу?! Заслушаешься! Чего только не нагромоздит вокруг человека! И, то церемонно, напыщенно, то сумбурно, с преувеличенным пылом. Но что странно, никто не уставал от его говорильни.
Я познакомился с Мешковым в библиотеке «Ленинке» в середине пятидесятых годов — да, именно, почти полвека назад! Тогда я снимал комнату за городом, и работал грузчиком на станции Москва-товарная, а в библиотеке занимался самообразованием. Понятно, рядом со мной неустроенным, Мешков выглядел бойким, преуспевающим «стилягой». Он был старше меня на два года, уже считался драматургом (где-то на периферии поставили его пьесу), и сразу взял надо мной шефство: снисходительно учил уму-разуму (случалось, и жестко давил на меня: «Не буди во мне зверя!»). Лет через пять, когда я устроился декоратором в Вахтанговский театр, Мешков сменил тон на дружеский, а еще лет через десять, когда у меня вышли первые книжки, — и на уважительный.
В курилке «Ленинки» Мешков затмевал всех, был ярче и притягательней самых колоритных завсегдатаев. Во-первых, сигареты носил в портсигаре и курил их, вставляя в длиннющий, с флейту, мундштук, во-вторых, ежедневно рассказывал замысловатый сюжет новой пьесы, при этом сильно возбуждался, демонстрировал эффектные жесты — его эмоции прямо перехлестывались через край. (Кстати, он, как Черчилль, читал одновременно три книги и столько же пьес одновременно писал). В-третьих, его голова была забита немыслимыми идеями — например, построить «мускулолет» (тысяча велосипедистов разгоняли некое летательное изделие, десять поднимались в воздух и продолжали отчаянно крутить педали). В-четвертых, он был неиссякаемый тусовщик: постоянно сколачивал компании, и всех тащил на нелегальные выставки и сборища у памятников, где читали стихи левые поэты, и всюду был основным выступающим. Выступал витиевато, но основную мысль держал четко: хвалил то, что было модно, и ругал то, что ругать считалось хорошим тоном.
Он был громкоголосый, и даже когда говорил что-то «по секрету», слышалось на расстоянии десяти метров. И уже тогда он носил экзотические одежды — яркие ковбойки, клоунский кепарик и непременный атрибут — черный перстень. Я думал, этот шик имеет иронический оттенок, но потом понял — так из моего друга выпирает внутренняя суть, его исключительность. Кое-кто говорил:
— С таким поведением, с такими украшательствами Мешкова трудно воспринимать всерьез, да и сказки у него пустяковые.
Но так говорили единицы, а большинство балдело от него, я так просто таращился, как на титана. Кстати, имя Ким (коммунистический интернационал молодежи) дал моему другу отец, крупный большевик. (Кто бы мог подумать, что в восьмидесятые годы воинственный Мешков будет одним из тех горлопанов, кто у памятника Пушкину разбивал в пух и прах идеалы своих отцов, а в девяностых пойдет в авангарде «демократического» урагана и начнет сводит счеты с мертвыми).
В «Ленинке» Мешков был не только самой живописной фигурой, но и, в какой-то степени, всемогущей: его жена работала дежурной по залу, и через него мы заказывали книги из спецхрана.
Жена Мешкова была на две головы выше мужа и старше его на пять лет; она имела сына от первого брака — подросток впоследствии стал сценаристом (А. Александров), но пока взрослел, относился к отчиму, как Мешков ко мне, только в обратной последовательности (когда снисходительность парня перешла в небрежность, а то и нахальство, самолюбивый Мешков ушел из семьи). После развода с женой он сообщил мне:
— Мы устали от совместной жизни, перелюбили друг друга. Ведь любовь — это когда сразу распускаются все цветы, а наши цветы завяли. В наших душах все выгорело. И у нас уже нет мечты.
И тут же нашел новое утешение — женился вторично — на женщине, которая была старше его на десять лет. «После сорока у женщины славный возраст», — сказал этот олух (видимо, хотел иметь заботливую няньку, которая молилась бы на него и ждала, когда он придет, нагулявшись). Почему брак был недолговечным — затрудняюсь сказать, но эта жена отвечала всем требованиям Мешкова: смотрела на него, как на икону, сдувала с него пылинки, кормила из ложки, называла «гением» (а нас, его приятелей, «алкоголиками»), и по росту была еще выше первой жены (Мешков любил только высоких и худых, даже плоских, костлявых — «скелетов», как говорит Дмитрюк, который тоже любит таких). Несколько месяцев они ходили обнявшись (он ее за бедра, она — положив руку ему на плечо); от Мешкова только и слышалось:
— Женщина моего сердца… Она царствует в моем сердце… Я преклоняюсь перед ее красотой… У нее тонкий строй души… Она покорила меня своей любовью, я душевно рад… Так удачно сошлись звезды.
Но спустя некоторое время, пригорюнившись, уже тянул:
— В любви всегда наступает отрезвление. Любовь это зависимость. Боишься потерять любимого человека, и настроение и работа зависят от ваших отношений. Сплошные тяжелые переживания. Эта моя жена не может быть вдохновляющей спутницей жизни. С ней моя гибкая душа немного закаменела. Всегда надо помнить, что в мире немало женщин, которые тебе больше подходят, чем та, с которой живешь и мучаешься.
Оберегая свое душевное состояние, Мешков развелся.
В третий раз он, бесшабашный, женился на известной режиссерше (Т. Фридман), старше его на двадцать лет (завистники начали судачить — «в четвертый раз женится на трупе»), и жена сразу же поставила все его пьесы. Дальше творчество Мешкова пошло по накатанной дороге — у него, можно сказать, появился собственный театр (Областной кукольный на Бауманской). Главный художник театра мой приятель Александр Тарасов рассказывал:
— Ким пишет не пьесы, а делает схемы. Их отделывает Тата (режиссерша). Или отправляет в Ленинград своим друзьям Рацеру и Константинову, чтобы те подправили, дополнили. Недавно Ким с Татой обзавелись «литературным негром». Один парень принес пьесу «Слово о полку Игореве» — потрясающая вещь! Но Ким сказал парню: «Тебя никто не знает, а у меня имя!». Короче, вставил в пьесу пару слов и свою фамилию на афишу — повыше фамилии парня. Сейчас пьеса идет по всей стране, проценты так и капают.
Насчет процентов (и немалых) Мешков и сам говорил:
— В стране восемьдесят кукольных театров. В каждом идут мои пьесы, понимаешь, да? В некоторых по две-три. За прошлый год я заработал… — он называл неслыханную сумму, явно завышая истинную (в те дни он упивался оглушительным успехом и славой).
Вот так, после третьей женитьбы весь жизненный путь Мешкова приобрел новые краски и узоры, «появилась строгая эстетика», как он говорил (в чем она выражалась я не понимал; возможно в том, что он стал владельцем многокомнатной «театральной» квартиры «в тишайшем переулке», дачи «в элитном поселке», машины, завел секретаршу. Особенно Мешков расхваливал дачу — «там так тепло, что и зимой хожу в трусах» — похоже, тот дом омывал гольфстрим).
Я заметил, многие мужчины, у которых жены старше их, испытывают своеобразный комплекс, изо всех сил пытаются соответствовать женам, делают все, чтобы выглядеть постарше и в конце концов становятся раньше времени состарившимися людьми. Мешков по этому поводу не комплексовал, а на недоуменные взгляды (он, молодой красавчик, и рядом длинная сутулая старушенция с клюкой), возвещал:
