Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Пусть будет только так! А иначе зачем?
–Как небольшая воинская часть представляется мне наша литература.
На трибуне генералы: Пушкин, Чехов, Блок, Гроссман, Пастернак…
В строю рядовые: честные, одержимые, талантливые. Неталантливых здесь нет, и потому эта часть небольшая.
Вглядываюсь и пытаюсь хотя бы в крайней шеренге отыскать себя, но тщетно. Я еще допризывник.
–Как хочется заплакать. От самого себя.
Но меня так долго приучали к благоразумию, что в конце концов я разучился плакать. Зато теперь, кроме черного и белого, я различаю очень много цветов и даже оттенков. Я затрудняюсь поставить точку, все чаще останавливаясь на многоточии и давно могу найти среднее между «да» и «нет», например, ответив так: «Видите ли, дело в том… И вообще, это довольно спорный вопрос…» Я могу повернуться и уйти, но уходя, обязательно оглянусь. Я ничего не делаю, но твердо уверен, что все еще впереди и позади немало.
Но однажды я оглянусь и увижу, что за мной ничего, кроме длинного шлейфа упорядоченных отношений, заглаженных ссор, гладко исписанных листков… Может, тогда я заплачу.
Вернись же ко мне, время моего максимализма.
–Представьте себе, как чудно утонуть в пуховой перине, окунуться в огромную пуховую подушку и увидеть сон. В это время в доме должна быть хорошо протоплена и чуть потрескивать печка, и тогда вам приснится…
…Жаркий июльский день. Поле, непременно васильковое, с хоралами кузнечиков в примятой траве. Облака в заводи тихой реки…
…Или дом, где так давно не был. С домашними пирожками, вишневым вареньем и еще тысячей невообразимых вкусностей. И, конечно же, мама – единственная женщина…
…Или женщина, которая, как ни странно, вас понимает. Красивая и добрая…
И вообще, вам приснится так много хорошего, что совсем не захочется просыпаться.
А проснувшись…
За окном то ли зима, то ли весна: черный грязный снег, стаи воронья на полях и такая же грязная, вечно разбитая дорога…
За дорогой неумные разговоры, дрязги, бесконечные споры, недомолвки, тоска…
А вы говорите: обломовщина…
–– Нет, – сказали ему в редакции. – Хотя, впрочем, мы могли бы перевести несколько ваших вещей на татарский и попробовать в одном из местных журналов.
– На татарский? – Он услышал, как сломался и застыл голос.
– В принципе, это может пройти, – мягко улыбнулись в ответ. – Да и переводчик есть неплохой…
– Значит, на русском нельзя… – Он тоже заставил себя улыбнуться. – А на татарском пройдет?..
Сейчас он еще отчетливее услышал, как стыло прозвенел его голос. Все. Точка. Если не остановиться – он сорвется, ударит этого человека. И он остановился.
– Я думаю, это можно попробовать, – по-прежнему доброжелательно ответил редактор – он не услышал его голоса. – Специфика такая, знаете ли…
– А может, на язык племени мапуту? Или еще на какой-нибудь диалект? – спросил он, пытаясь говорить как можно спокойнее, и неожиданно увидел, как жалко и стыдно трясутся руки.
Он шел по длинному коридору редакции. И вдруг резко развернулся, точно и коротко ударил по оконному стеклу. Звон, осколки разбитого стекла и, словно по цепной реакции, шум открывающихся дверей – из кабинетов на него глядели ничего не понимающие сотрудники издательства.
А он уже шел мимо них, опустив окровавленную руку и закусив губы от боли…
Зачем он это сделал?
Но все-таки на какое-то время физическая боль поглотила боль и унижение, которые он пережил за той дверью, теперь оставшейся позади…
–Его глаза никогда не смеялись.
Он был спокойный, непринужденный в общении, в чем-то даже нелепый человек. С ним было на удивление легко и просто.
Только вот глаза, которые никогда не смеялись. Но, с другой стороны, кто в них всматривается? Ну, глаза и глаза. Бог с ними, с глазами.
Вечером, в шумном кругу знакомых, он умер, видимо, что-то не преодолев в самом себе, не сумев улыбнуться в нужную минуту…
– Какое недоразумение! – воскликнули окружающие. – Ведь он жил так легко…
Его фотография, оттененная черным гранитом, казалась совершенно неуместной на заброшенной аллее старого кладбища.
– Всего двадцать девять… – сокрушались проходящие мимо. – Совсем мальчик. И какое, обратите внимание, беспечное лицо…
И никто не замечал его глаз, которые никогда не смеялись.
–В этой стране суждено родиться. Суждено умереть. Жить суждено ли?
–За столиком театрального кафе «юноша пылкий со взором горящим» декламирует свои стихи. И чем хуже стихи, тем эпатажнее, с опереточными фиоритурами в голосе он их подает.
В одежде – искусственный беспорядок, в глазах – предубеждение, скандальный есенинский блеск…
Может, и хорошо, что не всех нас пускают в литературу.
–В поэзии слово «ведь» – признак стихотворной немощности.
–Русские художники – счастливый народ.
На западе пишут на компьютерах. Но о чем? Кругом достаток и стопроцентное счастье.
Нам же стоит отдернуть занавеску – и уже рассказ: нищета, безверие, хамство, попранные идеалы, фальшивые истины… Только пиши.
Что-то не пишется – есть хочется.
–И открылись врата в рай.
Две девственные нимфы под руки усадили на лужайку, поднесли белоснежную хламиду, дали вкусить наливного яблочка.
Вокруг благообразие: арфистки, перебирающие золотые струны утонченными руками, божественные клавиры, разящие стрелы амуров, Господь – величественный и вполне доступный, неслышная поступь святых на небесах… И так вечно. Вечно!
Взвыл и… проснулся. Побродил по квартире, подошел к окну. За окном парк, липовый медонос, сонные утки в пруду…
Под окном разгорающийся скандал у пункта приема стеклотары, чей-то надсадно заводящийся автомобиль…
Закурил в раскрытое настежь окно и подумал: как же хорошо быть материалистом.
–Петродворец. Дама в пышном платье восемнадцатого века, в парике-буклях фотографируется с изможденными от жары туристами. Несвежее бутафорское платье подчеркивает возраст его хозяйки: на лице испарина, вялая грудь, под неряшливым слоем макияжа немолодое, утомленное лицо.
Театрально улыбается очередным ценителям старины, поддерживает под липкий локоток их разомлевших жен…
И развозятся по стране ее фотографии, занимая строго отведенное место в толстом семейном альбоме с виньетками. И по семейным праздникам, оторвавшись от куриной ножки, хозяин вынимает альбом и, тыча пальцем в фотографию, комментирует пьяным гостям:
– Это мы в Петродворце… Во подруга – целый день в объективе. Ничего работенка, а?
Гости дружно поддерживают:
