Виталий Безруков - Есенин
Литературное кафе «Стойло Пегаса» находилось на Тверской, в доме 37. «Это рядом», — припомнил Хлысталов, садясь в машину. Он лихо развернулся и помчался по Пречистенке вверх по Тверскому бульвару, вслед за Есениным в «Стойло Пегаса».
Странное это было заведение и по форме, и по содержанию. Стены были ультрамаринового цвета; на них — выполненные художником Якуловым портреты поэтов-имажинистов и отрывки стихов. Есенинское «Господи, отелись» на потолке — их манифест:
В небе — сплошная рвань.
Облаки — ряд котлет.
Все футуристы — дрянь,
Имажинисты — нет.
На эстраде, пьяно улыбаясь, Кусиков поет с надрывом, аккомпанируя себе на гитаре: «Живет моя отрада в высоком терему-у-у».
Перед эстрадой — спекулянтки с Сухаревской, проститутки с Тверской и еще полным-полно всякого разношерстного люду, среди которого кое-где попадаются кожанки гэпэушников. На угловом диванчике, за небольшим столиком, распивая очередную бутылку вина, сидят и о чем-то горячо спорят владельцы кафе, Есенин и Мариенгоф. Звякнув стеклом, открылась входная дверь. Есенин обернулся.
В небрежно распахнутом манто с развевающимся как шлейф ярким шарфом на плечах влетела Дункан. Сразу увидев Есенина, она уселась рядом, обняла за шею, заглядывая ему в глаза, улыбаясь своей загадочной скользящей улыбкой, заворковала:
— Куда сбежал?! Изадора лублу Езенин! Карашо? Се-рье-женька… Серьеженька! — гладила она ему волосы. Есенин притих, завороженный. На лице его появилась гордая умиротворенная улыбка. Он не отрываясь смотрел на свою Изадору, на ее округлое красивое лицо, слегка припухшие от его ночных поцелуев губы, влажные от слез глаза. В такие минуты им никто не был нужен, но… эта пестрая шваль стихоплетов-приятелей не желала оставить их, бесцеремонно врываясь в мир счастья и взаимопонимания.
Кусиков, закончив петь и раскланявшись, спрыгнул с эстрады, подошел к столику.
— Все! Сдох, не могу больше! Давай ты, Серега! Мадам! — Он поцеловал Дункан руку и буквально силой вытолкал Есенина на узенький эстрадный помост, тонувший в папиросном дыму.
— Прости, Изадора, я сейчас. Только одно стихотворение. Одно! — показал он ей один палец.
— Карашо! Езенин! Лублу! — крикнула Айседора. — Фак! О’кей! — по-своему истолковав его жест.
Дождик мокрыми метлами чистит
Ивняковый помет по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.
Неистово читал Есенин своего «Хулигана», глядя на Дункан, в ритм стиха рубя рукой воздух:
Русь моя, деревянная Русь!
Я один твой певец и глашатай.
Звериных стихов моих грусть
Я кормил резедой и мятой.
От его стихов словно пахнуло ветром с полей, повеяло необъятными русскими просторами.
Бродит черная жуть по холмам,
Злобу вора струит в наш сад,
Только сам я разбойник и хам
И по крови степной конокрад.
И как всегда это происходило с ним, казалось, что стихотворение рождается именно сейчас, на глазах у изумленной толпы.
Кто видал, как в ночи кипит
Кипяченых черемух рать?
Мне бы в ночь в голубой степи
Где-нибудь с кистенем стоять! —
выкрикнул он хрипло, с задорной силой, грозя кому-то в зал кулаком! И вдруг, после безудержного полета, остановился, склонив набок голову, и прочитал:
Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
Но опять гордо поднялась голова. Голос его окреп:
Но не бойся, безумный ветер,
Плюй спокойно листвой по лугам.
Не сотрет меня кличка «поэт»,
Я и в песнях, как ты, хулиган.
Публика неистовствовала:
— Браво, Есенин! Браво! Еще! «Сорокоуст»! Прочти «Сорокоуст»! «Собаку» прочти!
Есенин, виновато улыбнувшись Дункан, развел руками: «Ну что тут поделаешь? А придется читать, а то разорвут», — словно хотел он сказать ей.
И он читал еще и еще. А Айседора, не сводя с него влюбленных глаз, твердила лишь одно, ставшее для нее самым дорогим русское имя: «Езенин! Е-зе-нин!..». Закончив читать, Есенин под гром аплодисментов легко соскочил с эстрады и подошел к своему столику.
— Да-а-а, Сергун, рифмы ребячьи, да ты и сам понимаешь, но людям нравится! — скривился Мариенгоф, услужливо наливая Есенину полный бокал вина. — Проститутки вон с ума сходят.
Есенин тяжело поглядел на «друга», взял Дункан за руку и, попрощавшись только с Кусиковым, гордо вышел из кафе.
Проводив завистливым взглядом шикарную пару, Мариенгоф нарочито громко, чтобы все слышали, ядовито прочел:
Не судите слишком строго,
Наш Есенин не таков.
Айседур в Европе много —
Мало Айседураков!
Сидящие за соседними столиками посетители засмеялись и зааплодировали: «Браво, Толя, гениально!»
Кто-то злорадно хохотал, повторяя: «Айседур в Европе много, мало Айседураков». Но, на несчастье Мариенгофа, эту гадость услышал Приблудный, который также проводил вечер за одним из столиков в компании девиц с Тверской. Он встал и нетвердой походкой подошел к Мариенгофу.
— Храбрые за глаза?! — обвел он мутным взглядом сидящих с Мариенгофом Якулова и Кусикова. — Храбрые?!! Говно вы все! Слышите: гов-но! — рявкнул он. — А ты, Марьинграф, самое вонючее! Все воняешь исподтишка! Шептуна пускаешь! — Он сжал свои кулачищи, аж пальцы побелели. — Слушайте все сюда! Я стишок прочту!
Все притихли, ожидая нового зрелища. И в наступившей тишине, чеканя каждое слово, размахивая рукой, как Есенин, Иван прочел:
У гения полным-полно врагов,
Друзей же мало — где их взять?
И тайный враг его — сам Толя Мариенгоф.
Да нет! Не враг он… — просто блядь!
Приблудный торжествующе посмотрел вокруг:
— Это я сам сочинил! Слышите?!! Сам! — Опершись руками на столик и глыбой нависнув над сидящими за ним, сказал: — Запомните, суки, при мне о Есенине, о моем Учителе…
— Опомнись, Иван! Это же шутка! Ты чего? — пытался успокоить его Кусиков.
— При мне не шутить насчет Есенина! — пригрозил он скрюченным пальцем Мариенгофу. — Зубы выбью… Я в гражданскую…
Якулов встал, обнял Приблудного за плечи:
— Мы все знаем, Ваня, ты в гражданскую у Буденного. Пойдем, я тебя провожу.
Он проводил Приблудного за его столик. Девицы встретили своего кавалера восторженно:
