Владимир Шаров - Репетиции
В это время архиепископ и архимандриты прислали к патриарху сказать, что они желают быть у него по государеву делу. Никон принять их отказался, велел передать: «Аз ныне готовлюсь к Небесному Царю», и сразу же приказал звонить к литургии. Придя в церковь Святой Голгофы в сопровождении священосцев и певчих, патриарх облачился по обычаю в полное святительское одеяние и начал совершать литургию. Туда же пришли архиепископ Арсений и Спасский архимандрит Сергий. Войдя, Сергий затеял громкий и неприличный спор о греческом пении. Услышав шум, патриарх подозвал к себе иподиакона Германа и приказал ему сказать архимандриту, чтобы тот немедленно вышел из храма, после чего и те, что были с Сергием, посоветовавшись между собой, покинули церковь и стали на крыльце.
Литургия велась по-гречески «киевским» напевом. Потом патриарх приобщился сам и приобщил всех, кто был в церкви, Святых Христовых тайн и, открыв книгу «Бесед Апостольских», заговорил с братией о терпении и о том, чтобы напасти, скорби и беды принимали они с радостью. Когда он кончил, все плакали.
После проповеди Никон благословил братию и опять пошел в свою келью. Скоро туда к нему пришел архиепископ Арсений. Патриарх спросил Арсения:
«По какому делу ты с утра присылал ко мне и какой Государев указ хотел передать?»
Арсений ответил: «Государь указал тебе, дабы ты шел в Москву на Собор, а если не пойдешь, тогда мы вернемся и возвестим об этом Великому Государю».
На это Никон сказал ему словами Иоанна Златоуста: «Слава Богу о всем; готов есмь и иду», — и приказав запрячь сани, немедленно вышел из кельи.
Братия плача провожала Никона до каменного креста на Елеонской горе. Здесь он остановился, возложил на себя епитрахиль, амофор и приказал иеродиакону возгласить ектению о Благочестивейшем государе и о царствующем доме, за братию святой обители и православных христиан, затем всем преподал мир, благословение и прощение. Кончив, он долго смотрел на обитель, на провожающих его монахов и вместе с ними плакал. Продолжая плакать, он сел в сани и поехал.
В Москве Никон, пока идет Собор, предпринимает последнюю попытку остановить свое уже предопределенное отрешение от патриаршества и то, что должно последовать за ним, — ссылку, заточение или казнь. Он снова, на этот раз почти неотрывно думает о Рувиме, снова думает, не он ли Христос, и вдруг начинает склоняться к тому, что говорят и твердят ему день за днем на Соборе и оба восточных патриарха, и другие архиереи, и что доходит до него и от царя и от бояр, и от многих простых мирян: а что, если действительно никакого конца сейчас быть не должно, и все, что он делал, — наваждение, бред, кощунство? Кощунство пытаться повторить здесь, в России, Святую землю и Святой град Иерусалим, создать это сходство, это подобие и им звать, заманивать на землю Христа, словно сетью, ловить Его скопищем Его же учеников и гонителей, равно ждущих, молящих и жаждущих Его. Еще большее кощунство думать, что ты или кто из людей, рожденных отцом и матерью, греховных с самого начала, греховных давно и непоправимо, и есть Христос. Теперь он почти уверен, что монастырский келарь Феоктист был прав и правильно остерегал и предупреждал его (а он не хотел слышать), что все, что делается с его, Никона, ведома в Новом Иерусалиме, — тайное согласие евреев, чтобы на глазах христиан и при них, и при их помощи опять распять Христа и надругаться над Ним. Или они, евреи, надеются, что придет совсем не Иисус Христос, а их собственный Мессия, тот, кого они ждут во славе, со дня разрушения второго храма? Зная, что погублен, что евреи обманули его, и он, патриарх всея Руси, стал их орудием и приспешником, уверенный в этом и радующийся, что наконец освободился из их сетей и раскаялся, он пишет донос на двух евреев, Петра и Симеона, которых он сам одними из первых крестил, с которыми он много раз обсуждал и план и каждую деталь постановки, евреев, которые были ему близки и преданы как, пожалуй, никто. Теперь все, что они делали и говорили, представляется ему только злонамеренной ложью, предательством, и он, помня слова Феоктиста и кляня себя, что не послушался его раньше, когда еще не погиб, объявляет Слово и Дело Государево и доносит на них: что они отпали от истинной веры, опять вернулись в жидовство и затеяли распять Христа.
Обвинение это тщательно расследуется, и Никон, зная, что оно расследуется, надеется доносом и раскаянием очиститься и вернуть милость Государя, но еще больше он надеется, что они действительно отпали, донос его истинный и келарь прав. Однако то ли евреи оказались хитрее следователей, то ли они не отпадали и были честны в новой вере, но никаких улик против них найдено не было, и Никон, сломанный всем этим, но, главное, тем, что уже не понимает, что будет, кто есть кто и куда идет мир, — оставляет свою роль, выходит из нее, и в дневнике Сертана о нем с тех пор ни одного упоминания больше нет.
Спустя день Никон был лишен патриаршества и решена его ссылка в Ферапонтову обитель, а в Новый Иерусалим отправлен отряд стрельцов, и следующим утром прямо во время репетиции участники постановки, среди них и Сертан, были арестованы. Число взятых вместе с женами и детьми превышало двести десять человек. В Москве после очень короткого дознания, что уже само по себе удивительно, учитывая размах и важность дела, они за еретичество были приговорены к смертной казни, которая позже им всем, как и многим другим в то время, была заменена ссылкой в далекую и с таким трудом осваиваемую Сибирь.
Арестованные на этом дознании были разделены, и из документов видно, что их дело отнюдь не рассматривалось судьями как одно дело, и они отнюдь не считались частью одного общего целого, которое, раздробив, понять невозможно. Крестьяне, игравшие роли евреев, были обвинены в уклонении в жидовство, за это и судимы, а те, кто в постановке были учениками Христа, в конце концов, несмотря на множество вопиющих противоречий, сближены и соединены с капитонами. Судили арестованных, повторяю, за совершенно разные преступления, и сторонний наблюдатель никакой связи между ними никогда не нашел бы. И на следствии эта связь не фигурировала, но все же то ли по недосмотру, то ли по чьему-то умыслу — узнать это сейчас, конечно, невозможно — сосланы они были в одно место и отправлены туда тоже вместе, одним этапом. Какая-то рука наверняка их вела. Возможно, рука кого-то, кто, как и они, ждал конца. Во всяком случае, все они и суд и ссылку понимали так, что просто дано им напоследок еще одно испытание и уже начат отсчет дней царствования антихриста на земле. Его сорок два месяца, 1260 дней, начались.
Дойдя до этого места, наш с Мишей совместный перевод дневника прерывается. Миша и его мать принимаются усиленно хлопотать о возвращении во Францию, для чего надолго уезжают в Москву. Тогдашний флирт с де Голлем дает этому, недавно абсолютно безнадежному делу (ни Миша, ни его мать никогда не имели французского гражданства) шанс. Двое его дядей и тетка во Франции через прессу — от коммунистической «Юманите» до правой «Фигаро» — поднимают кампанию за их репатриацию. Попутно печатается биография Поля Берлина, воспоминания его друзей, истории других людей, работавших в Москве во французской секции Коминтерна и давно уже, как и Берлин, погибших.
