Дина Рубина - На верхней Масловке
– Как странно,– – сказал он. – Именно сегодня, сейчас… Я только что думал о вас… Думал, что больше не придется встретиться…
– А я проезжала мимо, заметила свет в окне…
– Удивительно, – сказал он, – Вполне законченная пьеса.
В мастерской было чисто убрано, раскладушка Анны Борисовны аккуратно застелена зеленым солдатским одеялом, скульптуры расставлены на стеллажах в непривычно строгом порядке, тоже по-солдатски – в затылок.
На стуле стоял раскрытый, уже уложенный чемодан,. Петя снял его и придвинул гостье стул.
– Сейчас чайник вскипит…
– Попросили освободить мастерскую? – Нина кивнула на чемодан. – Переезжаете к себе на Садовую?
Петя в ответ сухо улыбнулся и сказал:
– Не «пере», а у-езжаю, – и присел голосом на этом «у», и щелкнул замочком чемодана.
Нина растерялась почему-то, даже на стул опустилась.
– Как – уезжаете?
– Железной дорогой, плацкартой… верхняя полочка… Залягу, завалюсь к стене… И понесется прочь от меня эта надсадная жизнь…
– Надолго?
Он усмехнулся и щелкнул вторым замком чемодана. – Думаю, на ближайшие лет сорок, поскольку есть опасение, что проживу я довольно долго… Ну что этот чайник, собирается он закипать?
– Я ничего не понимаю. Что за эскапада? Зачем?
– Затем, что домой пора, – просто сказал Петя и прихлопнул ладонями колени. – Я подзадержался в столице, и мы порядком надоели друг другу… – Он засмеялся: – Пошвыряло, пошвыряло, как говорится, в жестоких волнах столичной жизни, но – с гордостью могу сказать – не обкатало, как серый камень-голыш… Не обкатало… – повторил он, усмехнувшись. – Вот разве что в песок размолотило… Да… Явился бос и гол, таким и уйду из стольного града… Чинов не нажил, славы не сколотил, любви не встретил… Мелькали время от времени на разных поворотах судьбы женские фигуры, но… отчего-то ни одну из них не захотелось прижать к сердцу… А между тем я – домовладелец! Да-да, кажется, я уже рассказывал вам, что после смерти мамы остался наш домик. Тетка за ним присматривает, недавно даже стены белила… У нас там славно, и швейная фабрика, кстати, имеется, а при ней, соответственно, и клуб с такими же неотразимыми плафонами по потолку времен излишеств. Плафоны с вечными мотивами: так, знаете, не в меру упитанная балерина с ножкой-циркулем и скрипка, перечеркнутая смычком. На скрипке подбородник не с той стороны, так что сыграть на ней, скажем, смог бы только человек со свернутой головой… Да! Так что в жизни моей мало что изменится… – Все это он говорил странным, дергающимся голосом, затягивая на чемодане ремни.
– Петя, вы сошли с ума! – воскликнула Нина. – Извините меня, я назову вещи своими именами: дожить, дотерпеть до того, чтоб получить наконец в Москве свой законный угол, и так странно, глупо, неожиданно все бросить? Зачем, почему, что за блажь? Что и кому вы хотите доказать?
Она разволновалась, голос ее дрожал и неприлично срывался, и ей было странно самой, что Петин неожиданный отъезд так подействовал на нее.
Петя, который взялся уже было за чайник, оставил его на плите и, присвистнув, остановился против Нины.
– Вот те на! А я-то тешил себя надеждой, что хоть вы думаете обо мне не так скверно, как другие…
Он подвинул стул, сел против Нины близко и заглянул ей в лицо.
– Вы всерьез полагаете, что все эти адовы пятнадцать лет я всего-навсего поджидал нескольких метров на Садовой? – тихо спросил он.
– Петя, вы меня не так…
– …Эту жалкую комнату, которую, кстати, я ненавижу?.. Значит, вы все-таки чужой, непроницательный человек… Вы ничего не поняли.
– Ну, знаете! В вашей жизни и ваших намерениях черт ногу сломит!
– Да не во мне! – перебил он нетерпеливо, нервно. – Вы ничего не поняли в Анне Борисовне!
Он вскочил и заходил по мастерской, подергивая плечами, словно заставляя их расправиться.
– Пятнадцать лет бок о бок я существовал с самой Искренностью… Вы знаете, что постоянная искренность – очень редкое явление в жизни? Анна Борисовна была искренна в каждом слове. Для близких это мучительно, невыносимо. Пятнадцать лет меня обдавало печным жаром правды. Естественно, что из этой длительной, болезненной процедуры я вышел в несколько помятом и обугленном виде… – И, подавшись к Нине совсем близко, он проговорил, понизив зачем-то голос: – Старая ведьма владела огнивом жизни… Я – одураченный солдат, которого ведьма обвела вокруг пальца…
Нина откинулась на спинку стула, так ей стало не по себе от диковатого взгляда его блестящих глаз.
– Пятнадцать лет назад я счастлив был выметать мусор из этой мастерской, лишь бы жить подле нее, слушать ее. Я был околдован… Помните эту сказку – «Карлик-Нос»? – живо спросил он шепотом. – Старая ведьма завлекла мальчика, опоила, околдовала, пятнадцать лет держала в услужении и ничего, ничего не дала взамен. Даже рецепта своего лукового супа не открыла!
– Петя! Бог с вами, опомнитесь – какой луковый суп?
Он замолчал, прикрыл глаза и проговорил с усталым равнодушием:
– Впрочем, мальчик оказался совершенно бездарен. Старуху можно понять.
– Петя, вы несправедливы… Анна Борисовна… любила вас… как родного.
Он поморщился от этих пустых, ничего не значащих слов, от звука ее голоса, трезвого и энергичного даже сейчас, и сказал:
– Ах, да перестаньте, что вы знаете о родственности! Как родного! Она родного внука терпеть не могла. Она была равнодушна к единственной дочери.
– А вас любила, – вдруг тихо и твердо возразила Нина.
– Она никого не любила. Никого. Кроме собственной жизни…
Стало тихо… Наверху поскрипывали, потрескивали половицы антресолей. Это все еще работал Саша Соболев. Время от времени цаплей начинала щелкать его пишущая машинка. Петя принялся наконец заваривать чай…
…Лучше бы она не приходила. Зачем? В эти последние часы… Сейчас она только раздражала его, раздражала эта трезвость, посторонность в каждом ее движении.
Нина говорила что-то негромко, Петя искоса видел ее поднятые с затылка и схваченные белой заколкой черные густые пряди волос, – да, чужая, чужая женщина, все в ней слишком, некоторая чрезмерность во всем; видел полукруглую линию высокого затылка, профиль с высокой переносицей и прихотливой бровью. Но вдруг, растерянно объясняя что-то, она тряхнула головой, из жгута волос на затылке выпали две длинные пряди, повисли вдоль шеи. Не переставая говорить, Нина вытащила заколку и, наклонив голову, быстро подобрало, пряди, закрепила на затылке.
И эти поднятые тонкие руки, эта открытая, на мгновение беззащитная «девочкина» шея взрослой женщины поразили так сильно, что сердце его разом налилось тяжелой тоской, почти невыносимой; вся жизнь представилась вдруг длинным и пустым антрактом перед этой вот минутой, перед этой женщиной. Дикое, внезапное желание уехать с нею куда угодно оглушило так, что даже в затылке заломило и потемнело в глазах. Не помня себя, он подался к ней, – она вдруг обернулась, увидела его лицо, – и что ж это было за лицо, если она вспыхнула и непроизвольно вскинула руку, как бы защищаясь от удара. Петя опомнился, усмехнувшись, перехватил ее легкую руку, сжал в ладонях.
