Наталия Терентьева - Чистая речка
– А че, его нет?
– Гош, ты что? Ну, а где он, если он здесь?
– Вот лох… – засмеялся Гоша, и я не поняла, кто лох – он сам или Веселухин.
Наши мальчики – очень замедленного развития. Гоша, например, побывал в двух приемных семьях, везде ходил в школу, но его возвращали обратно в детский дом, и он шел снова в тот же класс. Учителя, наверно, хотели, чтобы он лучше учился, поэтому снова сажали в третий, в пятый класс, а он от этого только еще хуже начинал учиться, ему же было скучно, он все это уже слышал и думал, что все знает. А в результате еле-еле учился.
Я поняла, что это замкнутый круг: если плохо учишься – тебе скучно, поскольку ты ничего не понимаешь, и тоскливо – тебя всегда ругают, ты всегда самый тупой. А если скучно и тоскливо, то учиться лучше ты точно не будешь.
Я хорошо училась, пока жила дома с мамой, лучше всех в классе. Когда мама умерла, я еле доучилась год, много пропустила, не хотела учиться. Но на следующий год в детском доме я с самого начала учебного года стала заниматься, потому что для меня это было какое-то понятное занятие, и мне в принципе все интересно. Меня хвалили, я от этого училась еще лучше, и как-то так и пошло, что среди наших я училась не просто лучше всех, а перегоняла на голову. Но когда нас перевели в городскую школу, мне сначала было очень трудно. Учителя уже сразу отнеслись к нам как к детям второго сорта, кроме одного-двух учителей, один из них – по физкультуре. Потом, конечно, некоторые поняли, что я хочу хорошо учиться, кто-то даже помогает – например, та же Серафима, когда у нее хорошее настроение, может похвалить или дать необычное задание повышенной сложности, чтобы я попробовала решить. Но хорошее настроение у нее бывает редко.
В детском доме я, не заходя к себе, сразу пошла в комнату к Веселухину. Он живет со старшими мальчиками – Гошей, Артемом и одним восьмиклассником в четырехместной комнате. Это и лучше, и хуже, чем, например, у меня. Нас в комнате двенадцать человек. Когда собираются все, начинается ор, читать невозможно, не сосредоточишься. Но зато, если кто-то с кем-то ссорится, жить легче, потому что вокруг еще много других людей и пространства больше. А вот жить в небольшой комнате вместе с человеком, который вчера сказал тебе, что ты тупая вошь или что-то в этом роде, довольно тяжело.
В комнате Паши не было. Но зато у меня в тумбочке лежала записка – «Найдешь меня на поляне, буду ждать после уроков. Приходи». Поляна – это место у ключа, где мы обычно берем воду и загораем летом, если хорошая погода. Оттуда идет дорога до озера, где рыбаки не разрешают нам купаться. Но в самые жаркие дни, особенно в выходные, им самим окрестные дачники не дают ловить рыбу, все съезжаются на озеро. Вот тогда и мы купаемся. Как раз на озере этим летом Веселухин пытался меня обнять, но я уже слышала от Лерки о том, что он запирается с Дашей Алёхиной, и поэтому оттолкнула его. А так бы, наверно, разрешила. Не знаю. Насчет Веселухина я ничего не знаю. Начинаю думать – у меня тут же колотится сердце и портится настроение. Или, наоборот, улучшается. И я не знаю, от чего это зависит. Но спокойно я о нем думать не могу.
– Брусникина! – позвала меня воспитательница Лидия Ивановна, видя, что я собираюсь выйти во двор. – Сюда подойди! Это что у нас за сюрпризы? Тебе не хватает славы? Решила пошляться по городу, поискать приключения?
Я подошла к ней и молча встала рядом. Воспитателей у нас несколько, я особенно никого не выделяю. Все нормальные люди, женщины, старше, моложе. Долго работает только одна и еще завхоз. Лидия Ивановна пришла в прошлом году и, мне кажется, скоро уйдет, как обычно происходит со всеми, потому что с нами трудно. И еще им платят очень мало, меньше даже, чем продавщицам в магазине.
– Что ты молчишь? Почему ты ночевала у батюшки? Ты что? Совсем с ума сошла? Что ты там забыла?
– Так вышло, – ответила я.
Что мне было ей сказать? Рассказывать, зачем я ездила в Москву? Нет уж. Я знаю, что будет дальше. Лидия Ивановна начнет обсуждать это с нянечкой, та – с поварихой. А тетя Таня выйдет на крыльцо, утрет лицо, раскроет рот и ка-ак заорет: «Барусыникинаа-а! Шалава гребаная! Подь сюды! Нашалялася-а-а!» И начнется!.. Потому что на самом деле тетя Таня вовсе не повар, а прирожденный воспитатель. В ней просто погиб педагог. Она была бы ужасным учителем. Ее бы все ненавидели, и она бы ненавидела всех. Но ей совершенно не хватает ее кастрюль, тарелок и ведра с чищеной картошкой, которое она иногда так пинает ногой, что вся картошка рассыпается по полу, и она зовет какую-нибудь малявку собирать картошку. Ей нужны люди, которых бы она воспитывала, унижала, потом бы прощала, могла приласкать, а затем опять пнуть, чтобы человек плакал, размазывая сопли, просил прощения, а тетя Таня его прощала и давала ему котлету… То есть если бы она была учителем, то не котлету бы давала, а ставила пятерку. «Ставлю тебе пятерку, – вздыхала бы тетя Таня, – коза ты такая, хотя совершенно не за что. Но я – добрая, добрая и справедливая…»
Поэтому Лидии Ивановне я ничего не рассказала.
– Странный ты человек, Брусникина. Вроде нормальная девчонка, а вдруг такое отмочила. Что случилось? Не расскажешь?
Я молчала. Лучше молчать. Об молчание, как об стену, разбиваются все вопросы. Конечно, молчанием можно вывести из себя человека. Однажды я так молчала, это было вскоре после того, как меня привезли в детский дом, еще в конце третьего класса. Я вообще тогда ничего не хотела. Ни учиться, ни говорить, ни даже есть. Я помню, как вся еда казалась мне похожей на вонючий поролон – тугая, не прожевывается, пахнет старыми носками… И я не ела. И не разговаривала ни с кем. Я не плакала, нет. Я плакала месяц дома, когда не стало мамы, и ко мне приходили ночевать по очереди соседки, то одна, то другая. Они ходили по дому, что-то брали, переставляли, говорили, пытались меня утешать, готовили еду, протирали зеркала, занавешенные черными платками, и снова закрывали их. А я только плакала. Мне было плохо от слез, тошнило, кружилась голова, но я не могла ничего больше, только плакать. Я ложилась на пол, меня пытались поднимать, но я хотела лежать на полу. Потом прошел месяц, слез больше не было. И меня как раз увезли в детский дом.
Это было плохо, так плохо, что мне не хотелось просыпаться. Жизнь была только во сне, а когда я просыпалась, то хотела плакать оттого, что проснулась, но не могла, не было слез. Меня заставляли вставать, одеваться, идти в школу – она тогда была в соседнем здании. Я садилась и смотрела в окно. И молчала. Мне было хорошо молчать. Как только я что-то произносила, мне становилось тягостно и плохо. Было ощущение, что я что-то потеряла, что должна это найти, но я не знаю где. И болело внутри. Болело, болело, тупой, навязчивой болью.
