Татьяна Соломатина - Приемный покой
– Не вздумай тут свалиться в инфаркте! Собственноручно добью, чтоб не мучилась. Он у себя в комнате. Жив-здоров. Я его оценила. Ремнём по жопе. Так что мысли о вселенской несправедливости его временно оставили, уступив место почёсыванию задницы. Лучший способ излечения от боли душевной – боль физическая, уж поверь мне. Сейчас твоя дочь приедет, я ей позвонила. Запрёмся на кухне – я вас буду оценивать по матушке, а после лекцию по прикладной педагогике читать, курам безмозглым.
Надо ли говорить, что Анна, и до того любимая этим семейством, стала после «эпизода пожаротушения»[78] для них, прожжённых, простите за неуместность аллюзии, атеистов, если не богом, то как минимум объектом религиозного культа и неистового языческого поклонения.
Они на неё молились. Она их хранила. Особенно в смутные времена, неизбежно наступившие вслед за развалом аббревиатурной империи. Пока бабушка и мама Леночка экзальтированно цитировали стихи о посещении сего мира «в его минуты роковые», тётя Аня доставала еду, стиральный порошок, занималась приватизацией жилья и удачно использовала внезапно открывшиеся возможности приобретения в собственность, акционирования и прочие, недоступные пониманию бабушки и мамы Леночки.
Она же нашла маме Леночке новую работу, потому что относительно стабильное, хотя и прежде никому не нужное, дело перевода материалов съездов и пленумов на иностранные языки с 9.00 до 18.00 умерло естественной смертью. В гиды Леночка Иванова не годилась, в силу врождённого дефекта коммуникативных способностей. А вот переводить ранее неведомую иностранную литературу в тиши собственной комнаты – самое оно. К тому моменту, как Женя закончил институт, фамилия его матушки была напечатана во многих и многих книгах мелкими буковками: «Перевод с… Е. Ивановой».
Мама Леночка с утра до ночи стучала по клавишам, обложенная всевозможными словарями, записками и заметками. Мир французских и английских современных детективов захватил её. Да и оплачивался достойно.
Бабушка тихо доживала свой век, всё больше погружаясь в мир снов, уютно шуршащих страницами памяти.
Тётка Анна жила ярко и бесшабашно, сочетая бездушный доходный бизнес, страстную, полную радостей и разочарований безысходную личную жизнь и нежнейшую одухотворенную любовь к своей единственной родне – бабушке, маме Леночке и Женьке.
* * *Женька вышел из отделения физиотерапии обновлённый, как земля к первому дню первого месяца шестьсот первого года.[79] Со спокойным знанием того, что всё будет… Нет – даже не так. Что всё уже есть.
Он поступил по-мужски банально – и кто скажет, что это плохо? – купил бутылку хорошего виски, букет ирисов (перекур с анестезиологом был весьма информативен), некоторый пул провизии и отправился по известному адресу. Ведомый волной необычной внутренней ясности, он по геодезической[80] протаранил город насквозь, ни на мгновение не заплутав во дворах, интуитивно зашёл в подъезд и, не задумываясь, поднялся на нужный этаж. Время было позднее – стрелка приближалась к девяти.
«Она уже должна была выспаться…»
Дверь открыл… Некопаев. Впрочем, Евгений Иванович знал и это.
– О, интерн! Привет. Заходи. У нас тут как раз дружеские посиделки с видом на субботу. Потому что, как говорит твой учитель Зильберман, – Виталик наморщил лоб, – наблюдай день субботний, чтобы свято хранить его, как заповедал тебе Господь, Бог твой.[81]
– Вообще-то это сказал не Пётр Александрович, а Моисей. Вернее – ретранслировал. – Женька улыбнулся и дружелюбно пожал Виталику руку. – А у Вольтера в одной из философских повестей еврей, придворный банкир Дом-Иссахар, поделил с инквизитором одну даму на дни недели. Еврею достались понедельники, среды и субботы, а христианину – все прочие. Так вот, Виталий Анатольевич, как и в любой сделке, без ссор не обошлось. Они спорили из-за того, должна ли ночь с субботы на воскресенье принадлежать Ветхому Завету или Новому.[82]
– Зильберман, Моисей, Вольтер, Иванов… Все грамотные, что ли? – Виталик демонстративно сморщил нос, совсем как его жёнушка. – Гомер, Мильтон и Паниковский.[83] М-да… Не важно, кто что сказал, главное, что мы его скоро будем наблюдать, этот субботний день. Если, конечно, кто-то из нас не свалится, потому что мы уже очень даже в кондиции. Пусть вопрос о полночной трещине между иудейским и христианским миром наша Кунигунда[84] решает самостоятельно. Я тоже когда-то был грамотный, смекаешь? Пока не женился. Однако, невзирая на этот прискорбный факт, я смею надеяться, интерн, на твоё великодушие, и мы не будем устраивать петушиных боев, не так ли?
– Ну что вы, Виталий Анатольевич! Я слишком уважаю вас, а уж как я отношусь к Марии Сергеевне, вы, по всей видимости, догадались. Сделок не будет. Избиения кролика единорогом не предвидится, – усмехнулся Женька.
– И кто из нас кто, молодой человек?
– Я же сказал, не предвидится, Виталий Анатольевич.
– И всё-таки?
– Вы наверняка знаете ответ – вы старше и опытнее.
– Виталик, кто там? – раздался из кухни голос Маши.
Слышались смех и голоса. Компания действительно была навеселе.
Кухня располагалась прямо по курсу. Одна достаточно большая комната, сразу налево из маленькой прихожей. Направо – ванная. Следующая дверь – туалет. «Что за глупость, нужник рядом с очагом? – до сих пор ворчала тётя Аня, давным-давно горожанка, так и не утратившая разумного крестьянского подхода к жизни. – Кофе пьёшь под запахи и звуки!»
– Это, Машенька, вчерашний интерн.
– Скажи вчерашнему интерну, что он уже сегодняшний, а дальше, как карты лягут. И скажи ему, что я очень рада и совсем не удивлена. Пусть проходит.
– Мария Сергеевна, он разувается. Сейчас сама ему всё скажешь. Он с цветами и с бутылкой. Джентльмен, блядь!
– Не матерись всуе! И да… Интерн! Я сама тебе сейчас всё скажу! Я знаю, с какими ты цветами, и даже с какой бутылкой. И то, что ты джентльмен, знаю. Точнее – мужик! Слово «мужик» куда точнее отражает истинное божественное предназначение «яйценосящих», нежели выхолощенное «джентльмен», да простит меня Зильберман за плагиат. Просто я выпила и отчего-то стесняюсь. Поэтому несу чушь. Хотя вообще-то я не стесняюсь никогда, а чушь несу регулярно. Светка, подвинься, – сказала она кому-то, – я хочу, чтобы интерн, которому я рада и совсем не удивлена, сидел рядом со мной.
– А я? – пробормотал себе под нос Некопаев.
– Здравствуйте все! – сказал Женька, зайдя, наконец, в кухню в сопровождении немного погрустневшего Виталика.
