Джим Гаррисон - Волк. Ложные воспоминания
Я закурил единственную принесенную с собой сигару. Привыкнуть очень недолго. Когда-то выкуривал в день пачку панателл «Датч-мастер». Я снова исследовал свои мускулы – как ни странно, они подросли за эти шесть дней, но я ведь наверняка сбросил десять фунтов сала, разыскивая чудище, которое, как мне сказали, существует на свете. Даже не скат. Меланхолия. Пухлая задница Лори, ее белые зубы, ранний маразм перебит безумием Нью-Йорка. В это время я шизел от повторений в моей собственной жизни, мог говорить о себе только в третьем лице и каждый день придумывал новую подпись. Где теперь эта троица, и не все ли равно? Думай об ивовой роще у ручья и о трубчатых стеблях полевого хвоща. Влажный фиалковый запах, свет из соседней комнаты проходит между ее бедер, и в этом свете я вижу диван и книгу на подушке. Мне никогда не успокоиться, я вечно валяю дурака, конь, хромой на две ноги. Та школьница разожгла во мне огонь, но потом залетела от пожарника и теперь, наверное, счастлива. Наверное, миссис Босс. Огромная струя из горла свиньи, которую зарезал Уолтер, и влажное горло мертворожденного теленка в сарае за загоном, мать жутко ревет. Прошло двадцать лет, а я все еще слышу этот рев и помню, как на следующее утро тащил свиньям ведро помоев, а дедушка ел селедку, и я сказал ему, что мне очень жалко этого теленка. Природа не лечит, она отвлекает – раз мы тоже животные, во всей этой тишине есть своя маленькая гармония. Оставшись здесь, я сойду с ума, сожмусь в сучок. Когда-то я думал, что для мужчины существуют только две стези: спаситель и поэт; сейчас на этом примитивном уровне – голосовать или не заморачиваться. Мне нет дела до чьих-то проблем, разве только до случайного свечения, которое мы дарим друг другу. Пятьдесят тысяч – цена человеческого комфорта. Да, конечно, однако едва ли стоит менять на это человеческую жизнь. Но есть ли другие варианты, а если бы они были, я бы их увидел? Когда я проповедовал, мне было скучно давать советы, и я от скуки давал плохие советы. Прочесть всего один курс, но я не могу быть ходячим банком крови. Зима и семь футов снега высосали из меня ее всю, теперь и зимой, и летом я болтаюсь по, можно сказать, бесследным пустошам. Если не случится любви, я заполню свою жизнь большими порциями одиночества – реками, лесами, рыбой, куропатками, горами. Собаками.
Мне послышался какой-то звук, и, получив четвертьсекундный укол адреналина, я схватился за ружье. За бледной чертой костра – ничего. А сто или больше лет назад я мог бы стать одним из тех, кто, послав на хер индейцев, выжигал бы все подряд, расчищая путь волнам переселенцев. Или вот: всегда хотел быть ковбоем, но все мои знакомые ковбои только и знали, что объезжать лошадей, чинить ирригационные трубы, собирать сено, пить и бить друг другу морды. В лавке мясника я видел на огромной мраморной столешнице коровий бок. Забраться на него с ящиком красного вина и солонкой, начать жевать, и тогда посмотрим, сколько смогу съесть. Потом выкурить трехдолларовую гаванскую сигару, и вот ты чист от всех человеческих забот – остались только мясные заботы, но и они легко решаются вкусом молодого бычка, вином, солью и отличным гаванским листом у меня во рту. И запахом кедрового ящика, в котором лежала эта сигара. Затем придет очаровательная привратница с метлой, увидит меня, и я столкну на пол остатки туши, а привратница подойдет поближе и вытянет из меня остатки яда. Как-то я сказал одной девушке: если оно застаивается, бывают мигрени, так что, пожалуйста, не отказывайся. Когда мы кончим, скинуть ее на тушу. Не совсем мясная привратница. Однажды, собирая целый день вишни, я подумал о Лори – за тысячу миль от нее, горячий полдень, руки до подмышек в липком красном соке, одежда промокла от пота, тело чешется. Я забрался в цистерну с водой для разбрызгивателя, залег на дно, уставился на широкий круг света над головой и принялся жалеть, что я не рыба.
Мы познакомились в Брайант-парке за библиотекой, куда я пришел в перерыв съесть сэндвич. Сначала три двойных в «Белой розе», затем сэндвич в парке. Я читал биографию Рембо, написанную Генри Миллером, а она пришла в парк в компании полудюжины молодых людей, явно из тех, кого пресса любит называть битниками. Она подошла ко мне и сказала прямо в лицо:
– Я читала эту книгу.
Я обалдел настолько, что не смог ответить. Она очень красивая, а к красивым девушкам обычно подходишь сам, а не они к тебе.
– Мы идем в парк. Давай с нами?
– Мне нужно на работу.
Я замолчал и пристально посмотрел на нее – вдруг она меня разыгрывает. Подтянулись остальные, заговорили о Миллере и Селине, потом о Керуаке, чья «На дороге» вышла в том самом году. Они держались дружелюбно, вглядывались пристально, но как бы ни на что не претендуя.
– Подождите три минуты, скажу боссу, что заболел.
Я перебежал через Сорок вторую стрит и объявил своему начальнику из «Марборо», где я работал складским клерком, что пять минут назад заблевал весь парк и до конца дня ухожу домой. Со словами «ну и ладно» он помахал мне рукой. Я вернулся в парк к компании, и мы направились на Пятую.
После этого знакомства мы не расставались. Я перестал встречаться с девчонкой из Небраски, что жила на Перри-стрит и все равно меня ни в грош не ставила, – ее жених работал на краю Лонг-Айленда, так что каждую пятницу мы выпивали что-нибудь на вокзале Пени и прощались до понедельника. Я уже знал тогда Барбару, но это продолжалось всего одну ночь и один день – мне и в голову не приходило, что она появится опять. Я уехал из комнаты на Гроув-стрит в комнату получше на Макдугал с маленькой крысиной норкой в углу, которую я прикрывал решеткой из духовки.
Нас связывала меланхолия, общее недовольство всем подряд. Она была намного умнее меня, больше прочитала всяких книжек. Мы бродили где только можно, главное – подешевле, особенно часто по музею Метрополитен. До этого у меня не было знакомых еврейских девушек. Секс не так уж сильно ее интересовал, но я был настойчив, больше из-за собственных невротических заморочек – слишком часто в последнее время ко мне подъезжали гомосексуалисты, и я волновался: вдруг что-то в моих манерах позволяет им видеть во мне потенциального гомика. Из-за этого рвался доказать самому себе, что я не пидор, и цеплялся ко всем девушкам Виллиджа, до которых только мог дотянуться. Я уже готов был делать предложение, как вдруг ранним октябрьским вечером в магазин заявилась Барбара и хладнокровно все перевернула.
Я начал собираться на рассвете. Было холодно и очень ветрено, посреди ночи погода поменялась. Февраль и ноябрь в Мичигане были худшими для меня месяцами, и все из-за ветра. Он оглушает, нагоняет тоску, под такой ветер я могу лишь пить, смотреть в окно и ждать, когда он утихнет. Если бы мне не претила сама мысль о том, чтобы обращаться за помощью, я бы давным-давно спросил какого-нибудь психиатра, часто ли погода влияет на людей. Известно, что между тремя часами ночи и пятью утра умирает непропорционально много народу. Стиг Дагерман,[116] чьи работы меня очень увлекают, посреди зимы покончил с собой, а его любовницей, между прочим, была Харриет Андерсон.[117] Я слишком многого набрался от Стриндберга,[118] и в нашей семье слишком много самоубийств, медленных алкогольных или быстрых – с помощью приставленного к голове ружья. Бах, его мозг еще слышит, синапсы звенят, размазываясь по стене. Вот бы спросить, чем он сейчас занимается. Наверняка ничем. Семь против одного, что ничем, снова и снова. Делайте ваши ставки. Я собрал все в кучу, скрутил спальник и палатку – эта чертова палатка была жутко тяжелой и мокрой – двойная защитная палатка, интересно, какие такие солдаты провели в ней свою последнюю ночь, прежде чем отправиться с рассветом убивать японцев или наци. Или Тодзё.[119] Как мы тряслись при звуке его имени – самурая апокалипсиса. Потопав ногами, я раздавил консервные банки, затем ценой неимоверных усилий и сломанных ногтей топориком и руками вырыл яму. Я продирался сквозь землю, словно совершал убийство, пока яма не получилась достаточно глубокая, чтобы можно было спрятать в нее весь мусор и на фут засыпать песком. Когда в школе мне становилось совсем хреново, я приходил домой и выкапывал мусорную яму в углу отцовского огорода, так, чтобы в ней можно было похоронить меня самого. Рытье успокаивает, как и ползание по земле. Хороший рецепт – поохотиться на лису; проползешь сотню ярдов по кустам, сумаху и вике, зато, когда встанешь на ноги, – в голове легкость. Сбросить бы эту палатку за борт. Рюкзак весил за шестьдесят фунтов, без палатки он был бы вполовину легче. Блядский ветер с юго-востока разгонялся до тридцати узлов – стоило только посмотреть, как под его порывами гнутся деревья, и послушать рев. Волдыри на ногах болели, несмотря на две пары сухих носков.
Часам к десяти я был готов, а место выглядело так, будто никого тут никогда не было – как раз этого я и добивался. Ни единого шрама. Мой мозг, наверное, изборожден шрамами цвета известковой глины, которую выкапывают со дна озера. Я даже разбросал по земле горсть веток.
