Мордехай Рихлер - Кто твой враг
— Если ты меня бросишь, я пойму. И не стану тебя винить.
Чарли грустно посмотрел на нее.
— Бедняжка. Норману ты была не нужна. Вот и я никому не нужен.
— Мы могли бы начать сначала, — сказала Джои.
— Такую реплику следовало подать мне. А тебе следовало посмотреть долгим взглядом мне в глаза, после чего мы должны были рука об руку пойти навстречу горящему всеми красками «Техниколора» закату. — Он рассмеялся. — Но мне сорок, я толстый, и вдобавок, детка, у меня есть для тебя новость: по тебе никто больше не томится по ночам.
— Чарли, я серьезно. Мы могли бы начать сначала.
— Из этого, как правило, ничего не получается.
— Нас многое объединяет. — Голос ее звучал безучастно.
— Несчастья, неудачи, вранье. Ничего не говори. Я сам все знаю. — Чарли стиснул руки. — В каком грязном мире мы живем, — сказал он. — Грязном и гнусном.
— А помнишь, — сказала она, — как ты пришел ко мне в больницу с гранками своего рассказа? Ты тогда был такой робкий.
— Никогда не забуду того доктора, того надутого молодца, — сказал Чарли. — И ты тогда была такая… И когда я был на войне, ты писала мне каждый день!
— Когда-то у нас получалось. Разве нет?
— Да. Но больше не получится.
Джои обхватила его, уткнулась головой ему в грудь.
— Ну пожалуйста, — сказала она, — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не бросай меня. Я этого не перенесу.
— Не перенесешь… Но я всегда считал, что ты только этого и ждала. Чтобы я тебя бросил, вот чего.
Джои замотала головой.
— Я всегда думал, что ты мной тяготишься — таким смешным, толстым, незадачливым.
— Нет, Чарли. Нет, нет.
— Но…
— Я люблю тебя, Чарли. И всегда любила.
— Ты меня любишь, — сказал он. — Быть того не может.
— Какие мы ранимые, — сказала она, — какие мы с тобой ранимые.
— Что касается Нормана, — сказал он. — В тот вечер, я вот про что. Я…
— Не надо. Давай не будем об этом.
— Нет, — сказал он. — Я знаю, у тебя с ним ничего не было, но… я так ненавидел его тогда. Тебя и его. Из-за сценария, сама понимаешь. Я всегда чувствовал, насколько он выше меня. Норман, он такой крупный, благородный, бескомпромиссный. А переспи он с тобой… Знала бы ты только, до чего мне хотелось, чтобы он споткнулся. Почему это Норман никогда не поступает дурно, пошло или низко? Холодный, равнодушный поганец — вот он кто. Все ему нипочем… Знаешь, я порой задаюсь вопросом: есть ли в нем хоть что-то человеческое?
Чарли привлек Джои к себе, гладил по голове.
— Ты меня любишь, — сказал он. — Вот уж никогда бы не подумал.
— Мы могли бы попробовать, — сказала она. — Почему бы нам не попробовать?
Джои прильнула к нему, и ей виделся не толстяк в летах, а тот сокровенный человек, которого другие не знали или успели забыть. Молодой, полный надежд, он мечтал стать хорошим писателем. А кто Чарли Лоусон теперь? Им гнушаются, его сшибают с ног, обманывают, разносят в пух и прах, употребляют так и сяк, и теперь только она еще помнит того сокровенного человека, которым ему не суждено было стать. Чарли, думала она, Чарли, Чарли. Они опустились на кровать и чуть ли не благоговейно помогли друг другу раздеться. И, глядя на ее жесткое, твердое лицо, он испытывал нежность, нежность владельца.
— Помоги мне, — попросил он. — Помоги мне жить.
VIIНорман познакомился с ними в чьей-то квартире в Сохо. Жирненького, с розовыми щечками звали Морли Скотт-Харди. Он был в белой рубашке с монограммой, малиновом вельветовом пиджаке, серых фланелевых брюках и коричневых замшевых туфлях. Его бледные пухлые телеса пупырились, и оттого, хоть он был не такой уж толстый, создавалось впечатление, что он, того и гляди, лопнет не там, так тут. Волосы у него были жидкие, ротик круглый, слюнявый, глазки робкие, с поволокой. Он поигрывал тростью с золотым набалдашником. Но ум за этим дурацким фасадом таился нешуточный, острый. Его молодого приятеля звали Пип. Красивый брюнетистый юнец вроде бы иллюстрировал детские книги.
Когда Скотт-Харди и Пип пригласили Нормана в квартиру, которую снимали на Слоун-стрит, он тут же принял приглашение: деваться ему было некуда.
Над камином висела обрамленная фотография Сладкого Рея Робинсона[131]. По гостиной были раскиданы подушки, повсюду колыхались драпри. Скотт-Харди налил Норману водки с томатным соком и, извинившись, куда-то отлучился. Тем временем Пип — на нем был черный свитер под горло и модно линялые джинсы — растянулся на ковре так, словно готовился принести себя в жертву.
У книжных полок на столе наподобие прилавка были разложены журнальчики, в изобилии пересыпанные суждениями Скотта-Харди о литературе. Из справки об авторе Норман узнал, что Скотту-Харди тридцать один год, он критик, издал два сборничка стихов.
Вернувшись, Скотт-Харди, долго, как кошка о хозяйскую ногу, терся о диван и лишь потом сел и налил себе водки
— Боюсь, что я в подпитии. — Он явно этим гордился.
Пип смотрел на Нормана во все глаза, и в глазах его читалась тревога.
— Вы — американец, — сказал Скотт-Харди. — Что ж, значит, есть от чего отталкиваться.
— Как, по-твоему, Морли, чем он занимался?
— Понятия не имею.
— Что, если он водитель грузовика?
Щечки Скотта-Харди заколыхались.
— Tu penses?[132] — спросил он.
— Или борец-вольник?
Норман обескураженно почесал в затылке.
— Дайте-ка я вам еще налью, — любезно предложил Скотт-Харди.
— Экая жалость, что его не было с нами в прошлую среду, — сказал Пип.
— Пип!
— Что я такого сказал? — Пип с озорной улыбкой обратился к Норману: — В среду к нам приходил Генри Джеймс.
Норман вопросительно посмотрел на Скотта-Харди.
— Это — писатель, — сказал Скотт-Харди.
— А. А, понимаю. В прошлую среду?
— Угу.
— Мы устраиваем сеансы, — сказал Скотт-Харди.
— И что же вам сообщил Генри Джеймс?
— Ничего особенного.
— Да будет тебе. Расскажи ему.
Скотта-Харди, похоже, одолевали сомнения.
— Ну же.
— Я спросил Джеймса — не он ли прототип главного героя «Американца»[133], а он ответил: «Еще чего, молодой человек!» Ужасно находчиво, правда?
Норман осушил налитую ему рюмку.
— На прошлой неделе, — сказал Пип, — к нам пришел мальчишка, который в тысяча восемьсот девяносто втором году умер в Манчестере от туберкулеза, но он был неграмотный и, прямо скажем, скучный.
— И часто вы устраиваете сеансы?
— Довольно часто.
— Нет. Больше не устраиваем. — Скотт-Харди все вертел стакан в потной, розовой ручке. — Мой исповедник запретил.
— Расскажи ему про Ванессу.
— Пип!
— Давай-давай. Не вредничай. Расскажи.
— Ванесса заставляет столы летать.
— Он тебе не верит.
— Пип!
— Не верит!
— Пожалуйста, скажите Пипу, что верите.
— Я вам верю.
Казалось, Пип вот-вот замурлычет.
— Морли собирается перейти в католичество. — Пип перевернулся на ковре, изобразил, что вот-вот испустит дух, и ловко вскочил на ноги. — А мне можно выпить за компанию?
Скотт-Харди медлил с ответом. Так что Пип схватил бутылку и налил себе по-быстрому. Отхлебнул и захихикал дребезжащим, как стекло, смехом.
— А я одним глазком вижу нечто, — сказал Пип, — и оно начинается на «п».
Скотт-Харди побагровел.
— Будет тебе, Пип. — Не обращая внимания на Пипа — тот продолжал хихикать, он благостно, робко улыбнулся Норману: — Вы, должно быть, устали. Не хотите ли прилечь?
Норман в смущении заерзал на диване.
— Спроси его — умеет ли он играть в боттичелли?[134]
— Спрашивай сам, недоносок. — И снова с благостной, робкой улыбкой обратился к Норману: — Вам никто не будет досаждать.
— Но…
— Куда же вы пойдете?
— Мне надо рано встать. Я должен заняться одним делом на аэровокзале Ватерлоо.
Скотт-Харди отвел Нормана в свободную комнату.
— Вы очень добры, — сказал Норман.
Но в свободной комнате сон не приходил. Без имени мне долго не протянуть, думал Норман. Голова у него болела. И тут его впервые осенило: а что, если та женщина с двумя сыновьями ждала его. Он пришел на аэровокзал без билета, ведь так? А раз так, значит, он кого-то встречал. Не исключено, что те двое мальчишек его сыновья. Цюрих. Та женщина прилетела из Цюриха с сыновьями. Это было вчера. В аэропорту он, безусловно, сможет узнать ее фамилию. Она послужит мне ключом, подумал он. Ее фамилия — в случае, если она и впрямь моя жена, — будет тем толчком, который вернет мне память. Ну а если она и не жена… Он попросит показать ему списки тех, кто прилетел вчера. В одном из них он непременно наткнется на знакомую фамилию.
Кто-то захихикал — звук был такой, точно разбили стакан, — и Норман встрепенулся. Открыл глаза, изумился: в изножье кровати сидел Пип. В пижаме он выглядел более худым, в нем проступило что-то птичье. Тряхни я одеялом, подумал Норман, и он подлетит к потолку.
