Бенджамин Литал - Карта Талсы
– Черт, как это было тупо, – сказала она. – Почему мы этим занимаемся?
– Можно больше не повторять, – ответил я. Естественно, тоже уже рыдая.
– Но тебе это нравится, Джим. Видно же, что тебе этот опыт приносит удовольствие.
– Да, очень нравится.
Я все еще крепко держал ее руки. Хотя Эдриен больше не вырывалась. Ее охватило омерзение. Дело не в том, что под воздействием наркотиков мы сначала веселились, а потом грустили, скорее вначале мы становились умными относительно эмоций, а потом глупыми.
Я наконец заметил, что окна еще открыты, мы стали замерзать. Я уговорами затащил ее в теплую ванну.
– Надо сделать что-то в покаяние, – сказала она.
Мы решили, что раз сейчас десять вечера, а мы очень устали и уже помылись, то нужно снова одеться, спуститься и еще раз проделать весь путь до водохранилища.
– Мы обойдем его один раз по кругу, а потом вернемся, – решительно заявила Эдриен, завязывая шнурки. – Сделаем все безупречно, компенсируем свои утраты.
Я знал, что по пути мы вместо этого решим пойти в круглосуточную забегаловку и съесть блинчиков. Но вслух этого не сказал. Я знал, что надо предоставить событиям право разворачиваться самим собой.
Но я ошибся. Мы действительно устало шагали по периметру водохранилища в свете звезд, поужинали яйцами вкрутую и осторожно легли в постель, молча и ничего не делая, чтобы не испортить картину.
Когда я остановил машину возле больницы Святой Урсулы, было уже около часа дня, небо затянуло облаками. В моей груди сидел страх. Теперь, наверное, можно было бы позвонить родителям и позвать их обратно в Талсу. Я буду теперь здесь жить, скажу я им. Можете навещать меня, когда захочется.
6
Я замер. В комнате было пусто, ее кровать исчезла. Совсем, а аппараты, подставки и капельницы со свисающими гнутыми трубками остались.
Я медленно развернулся, не желая ничего видеть. Шуба Лидии валялась на кресле. На столе вместе с едой, оставленной Родом, лежала ее папка с зажимом, распухшая от недозаполненных формуляров.
Я снова со знанием дела осмотрел капельницы и их повисшие трубки. Вчера, когда Эдриен увезли на операцию, все это поехало вместе с ней. Вон тот пакет с зеленой наклейкой я сам позавчера держал в лифте. Его никогда не отсоединяли, а теперь трубка от него свисала, как слоновий бивень, и с нее капало.
Услышав шаги медсестры, я застыл. Меня же тут не должно быть. Они должны были запереть эту дверь, чтобы не впустить меня. Я человек неопытный. У меня за спиной не было ничего хорошего, за что я мог бы ухватиться, белой простыни, которую хочется набросить на подобные вещи. Для меня это был конец меня самого, я не знал, как себя вести. Я не имел никакого представления о границах семьи Букеров. Я уже заплыл на такую глубину. Все их черные дыры слились в одну…
Я вышел в коридор и прошел мимо Лидии, а потом только понял и остановился. Она тоже обернулась, ее фигура выделялась в толпе, она хоть и ссутулилась, но держала себя в руках. Она поманила меня пальцем, и мы отошли в сторону, встав в застеленную ковром нишу возле фонтанчика с питьевой водой.
Веки у нее дрожали, она собралась с силами, секунду помедлила, а потом кивнула.
– Она ушла.
Когда Лидия произнесла эти слова, по моим щекам полились слезы.
– Да, – сказал я. Лицо было мокрым, как от пота. – Я просто… – Я тупо смотрел. Голос обломился, как ветка.
Лидия принялась качать головой, словно отбивая такт. Она тоже плакала.
– У нее образовался тромб, – Лидия резко дернула рукой, – он может дойти до мозга.
Я неосознанно протянул руку и коснулся ткани ее манжеты.
– Когда…
– Я была с ней в палате, заметила, что она совсем притихла.
Я не начал хватать ртом воздух. Я, по сути, наоборот, был неподвижен. Из глаз лишь лились горячие слезы, единственная улика против меня, перечеркивающая мое лицо крестом.
– Лидия, а если это я виноват? Если я ей навредил? Я же мог.
– Я спросила об этом. Не хотела, чтобы оставались какие-то сомнения. Но врачи сказали, что это случилось мгновенно, сегодня около полудня. Твоя совесть более чем чиста, – Лидия снова собралась.
– Но она дергалась. Я схватил руки, а ноги все равно безумно тряслись. Мне пришлось согнуть руки, чтобы она не ударила себя по повязке… Возможно, он тогда мог оторваться – я имею в виду тромб.
– Нет.
– Но, может, тогда он образовался?
– Спазмы у нее были все время. Виновата больница. Медсестра, которая отключила штаны.
Я едва мог вдохнуть, но язык не останавливался.
– Как от костюма астронавта, помню. Эдриен внезапно заговорила. Не знаю. Мне следовало бы подумать…
– Джим, я искренне считаю, что ты был поразительно добр к ней.
Мое сердце расцвело благодарностью. У Лидии закралось в отношении меня крохотное подозрение, и она немедленно все разузнала, в этом она молодец, у нее глубокий и продуманный ответственный подход. Для босса это хорошее качество. Но еще я почувствовал, что она за максимально короткое время дала мне столько своего внимания, сколько могла выделить.
Я пошел в туалет плакать. Для этого нужно было пересечь коридор и завернуть за угол. Я как будто бы спешил поскорее довезти давшую течь бочку с водой. Там я сразу же заперся в кабинке.
Когда происходит подобная трагедия, поначалу это завершенное событие. Тебе не надо его обдумывать, решать, что же оно значит. Потому что оно сильно тебя опередило, и непосредственно осознание потери позволяет с ней смириться. Но потом снова накрывает – опять пронзает боль, и даже сильнее, чем в первый раз. Я стоял, уперев ладони с растопыренными пальцами в обе стенки, закрыв глаза, отчаянно пытаясь обозначить в своих мыслях, кем была Эдриен. Я даже не мог представить себе ее лицо. И меня это бесило. Но хотя бы я мог плакать, не было нужды сдерживать себя в этом… И тут я вспомнил, как она открыла глаза, ее расплющенный красный нос на подушке. А чуть позже тем же утром Эдриен подошла к шкафу и принялась двигать вешалки с обычным девчоночьим апломбом, разговаривая при этом со мной.
Я опустил крышку унитаза и принял позу, которую рекомендуют в случаях укачивания в самолете, опустив голову между колен. Мне хотелось одного – собрать в мешок все, что с нами было, замотать и отдать все скопом Лидии с Родом. Как бумажный пакет с гвоздями. Они бы встряхнули его. И поняли, насколько хороша она была. Теперь я хотел, чтобы все это знали – мне немедленно потребовалось придумать нечто безусловное, мысленный надгробный памятник Эдриен.
Я крадучись вышел из больницы по запасной лестнице, которую показала мне Дженни, по ней же мы с ней ходили на крышу. А в этот раз я пошел вниз и выскользнул через восточное фойе. Но машина стояла с другой стороны больницы. Забирать я ее не намеревался. Я хотел уйти под открытым небом. Это был ужас. Я бежал в ужасе. Я пересек стоянку и пошел вверх по поросшему травой склону, подпирающему шоссе и уходящему вслед за ним на север, впритык с ограждением. Но все равно у меня пока не было ощущения, что я остался один, меня еще могли увидеть из больницы, так что я дождался паузы в потоке машин и поспешил перебраться на противоположную сторону. Через шесть полос. Издалека начали сигналить приближающиеся машины, и, перепрыгивая через ограду с противоположной стороны, я ощутил укол вины – за то, что столько выделываюсь. Я бросился бежать вниз с холма, чтобы скрыться из виду, в поросшую травой ложбину, где пролегала подъездная дорога.
Я тяжело дышал, и от этого как будто бы становилось легче. Над головой нависли тяжелые тучи. Я всю дорогу не сомневался, что пойдет дождь, но этого не произошло. Я успел испытать много различных чувств. Я шел по шероховатой траве, которую, очевидно, косили где-то раз в месяц. Я успел подумать и об этом. Я много о чем успел подумать, и, шагая по этой высокой траве, я как будто бы совершал грубую ошибку, ворошил прошлое. Теперь я могу отметить каждую мысль об Эдриен знаком ее смерти, и, сделав это со всеми своими мыслями, я их в некоторой степени обезврежу. И я сделаю это.
Я надеялся, что она меня не увидела, когда с глаз соскользнула повязка. Может, в поле ее зрения мое лицо было лишь белым шаром или надавившим на нее громадным пальцем. После пяти лет пустоты.
Когда я вышел на Сорок первую, мои мысли уже начали искажаться от усталости. Я присел на пять минут на бордюр, а потом отправился обратно.
В палате я застал Рода и Лидию, они стояли спиной друг к другу и разговаривали по телефону. Лидия махнула мне рукой, прося уйти в коридор, потом вышла сама и взяла меня за руку. По телефону ей выражали соболезнования. Она скорбно поддакивала: «Да. Правда. Ты права, Фрида». Но движения у нее были неуравновешенные. Она завела меня в лифт.
Как только двери закрылись, Лидия прижалась головой к стене. Она состарилась за это время. Ее лицо напомнило мне мою умершую бабушку: эта грустная, но удовлетворенная жизнью улыбка, присущая пожилым женщинам – будто она смотрит издалека. Меня же это делало бессильным внуком – словно я лишь украшение конца ее жизни. И мне было грустно видеть это же выражение на лице у Лидии: застав ее в этот кризисный момент, я как будто бы взглянул на ее семейное древо, на пустоту в ее жизни.
