Лоуренс Норфолк - В обличье вепря
Пока он вышагивал вот эдак перед всеми прочими, его мысли вернулись к сцене, которую он наблюдал под мостом. Рут и Якоб сидели сейчас вместе, но молча. И даже намеком не выдали за все это время, что послужило поводом для их ссоры. Утром ему казалось, что все у них просто замечательно; что изменилось с тех пор? Больше прочего смущал его, конечно, самый факт его исключения из контекста. У всех троих были свои тайны: у него и у Рут, у него и у Якоба. А теперь у Якоба и Рут.
Прошло полчаса, пока они поняли, что трамвая не будет. Кое-как заставив себя прийти в вертикальное положение, они принялись карабкаться в гору. Молчали теперь все.
Лия и Хаим Фингерхуты распрощались с ними на углу Урмахерштрассе. Чуть дальше, возле старой школы верховой езды и церкви Святого Креста откололось еще несколько человек. Лотта, Рахиль, Аксель, Рут, Якоб и Сол пошли дальше, к Рингплатц, подъем к которой постепенно делался все круче. Иногда на балконах домов им попадались люди, которые смотрели на них сверху вниз, но единственное живое существо, которое они встретили на улице, была крохотная старушка, ни одному из них не знакомая. Она посмотрела на них, как на сумасшедших, и тут же свернула в какой-то переулок.
— Что тут происходит? — спросил Аксель.
Никто ему не ответил.
Трамвай, без вагоновожатого, стоял на Рингплатц. Отца Густля Риттера тоже нигде не было видно. Якоб пожал плечами и оглядел площадь, которая за последние несколько дней именно в эти часы стала напоминать саму себя в былые времена — потоком спешащих по домам людей. Сегодня она была практически пуста. И только столики, стоящие возле «Кайзеркафе», явно привлекли сегодня посетителей: едва ли не половина из них была занята довольно большой группой молодых людей.
Они вшестером подошли поближе. Когда они уже почти поравнялись с самыми крайними столиками, Сол схватился за ближайший к нему локоть, который оказался локтем Якоба. И вся маленькая группа остановилась в неловком молчании.
Сидящие за столиками люди молча и без всякого выражения на лицах смотрели на них. Форменная одежда на них была настолько грязной и разношерстной, что почти не воспринималась как таковая. И выдавали их только эмблемы, нашитые либо на рукав, либо на нагрудный карман выцветших зеленых рубашек.
— Что такое? В чем дело? — спросила Лотта.
— Давай пойдем куда-нибудь в другое место, — сказал Аксель.
— В «Кайзер»? — предложила Рахиль.
— По домам, — сказал Аксель.
Сол повернулся и встретился глазами с Якобом. На лице у него было странное выражение: смирение пополам еще с чем-то. Может быть, с чувством обиды. Но обдумывать все это времени не было. Они пошли через площадь, прочь от кафе.
Они уже успели свернуть за угол, а Лотта все не унималась, допытывая Акселя:
— Что случилось? Почему ты ничего не хочешь мне объяснить?
— Они из «Железной гвардии» [196], Лотта, — Голос у Рут был спокойным и ровным.
Все прочие жили к востоку от Херренгассе. Компания распалась, и Сол в одиночку пошел по тропинке, которая петляла между дворами, огороженными высокими кирпичными стенами, под бдительным присмотром окон на тыльных сторонах домов. Сгустились сумерки, но света в окнах никто не зажигал. Он вышел в Шиллерпарк, и тамошние каштаны тут же наклонили к нему свои тяжелые лохматые головы и принялись что-то нашептывать, а потом застыли, дожидаясь ответа. Вокруг не было ни души. Он решил срезать путь через склад пиломатериалов, который, в ожидании прихода немцев, снова открылся несколько дней назад. Задние ворота, как правило, не запирались, и охранял их только ночной сторож, старик по фамилии Хирш, с которым Сол был знаком с детства. Когда Сол заглянул в калитку, старик помахал ему рукой.
— А, Соломон, отец твой недавно сюда уже заглядывал. Ты с ним не встретился?
Сол покачал головой. Ребенком он бегал сюда как минимум раз в неделю, а вот теперь практически перестал здесь бывать. И что это отцу понадобилось на складе? С тех пор как ушли русские, в город не прибыло ни единой партии древесины, так что и маклеру здесь делать было нечего.
— А что ему было нужно?
Старик пожал плечами.
— А тебе чего нужно?
Дальняя оконечность двора была занята навесами, под которыми выставлялись для просушки штабеля свеженапиленных досок. Воздух медленно циркулировал между слоями древесины, вытягивая из нее сок, тонкий горьковатый запах которого неизменно витал над двором. Набитые красной краской трафареты обозначали владельца каждого штабеля: BvC, BHvC, SLvR. Он вспомнил, как однажды отец вернулся с работы с таким же вот отпечатком на куске дерева, который он вытащил из кучи обрезков в юго-западном углу двора. Он показал Солу выцветшего двуглавого орла, под которым едва угадывались буквы К-К Ö-U R. Сол прочитал их все по очереди, а потом отец развернул инициалы в звучные имперские слова: Kaiserliche-Königliche Österreichische-Ungarische Reich [197].
Другие инициалы, нацарапанные желтым восковым карандашом, выглядели не так солидно. Они обозначали маклеров, которые во время оно составляли почетную вереницу гостей, царственных дядюшек, заходивших проведать Сола как наследника семейного дела. «НТ» — это Херман Тишман, который вечно таскал в карманах карамельки и норовил сунуть конфету забежавшему на склад мальчику. «MW» — один из трех Мартинов Вальцев, сына, отца и деда. Они все торговали под одним и тем же именем и платили друг за дружку по счетам. Наособицу были литеры «A*D*I W», означавшие когда-то Авраама Вассерштайна и его сыновей Давида и Исаака, а теперь одних только сыновей, которых в городе не любили. Отец их запомнился Солу как человек огромный и страшный, истово религиозный еврей, который, ухватив его за щеку, спрашивал, может ли он уже читать на память «стихи»: Солу тогда было семь лет от роду и стихов он на память не знал. Потом он вспомнил, с внезапно прихлынувшим чувством раскаяния, какое облегчение испытал, узнав, что Авраам Вассерштайн умер. К тому времени он не видел этого человека уже несколько лет: примерно лет в пятнадцать он перестал ходить на склад — как, собственно, и в любое другое место, где мог хотя бы по случайности столкнуться с отцом.
Хирш удалился в свою каморку у ворот. И в самом деле, что ему, Соломону Мемелю, нужно в этом месте, в данный конкретный вечер? Почти совсем стемнело, на широкой улице за дальней стеной двора было тихо. Ему давно уже пора идти домой. Под ближайшим к нему навесом были рейки, которые, пролежав тут всю зиму напролет, выгнулись и потрескались. Инициалы маклера на них были выцветшие и неровно написанные, так что едва можно было их разобрать. Почерк изобличал торопливость и дурной склад характера, и Сол, естественно, узнал эти буквицы моментально. «LM» означало: Леопольд Мемель.
Ему тогда уже почти исполнилось пятнадцать. Сейчас ему казалось, что с отцом он начал общаться гораздо меньше еще до того, как их взаимное непонимание переросло в открытую антипатию. Может быть, и те события, которые за этим последовали, были обусловлены только этим. Самые нелепые подростковые причуды своего сына отец имел обыкновение отметать в сторону одним мановением руки. Некоторыми из них он даже гордился. Сол представил себе, как отец стоит здесь, посреди двора, хлопает по спине своих приятелей, и все они говорят разом, перекрикивая друг друга, и подливают в кофе шнапс. Как бы они отреагировали на известие о том, что сын Лео Мемеля сидит целыми днями, скрючившись, за столом и кропает стишки? А случилось это за три недели до его дня рождения. Заблаговременный подарок от папы. Интересно, знали они об этом уже тогда? Если знали, то вряд ли упустили бы случай подначить собрата-маклера, с которым работали рука об руку уже лет двадцать с хвостиком. Тогда они жили на Василькогассе, в тесной квартирке, выходившей окнами на широкую, обсаженную каштанами улицу. Отец развел свой костер во дворе, с тыльной стороны дома. Сол прекрасно помнил, как шел домой из школы и почему-то уже заранее знал, что случилось, еще до того, как переступил порог квартиры. Запах дыма все еще висел в воздухе. Вот, значит, на что ты предпочитаешь тратить свое время.
Что-то должно было послужить спусковым крючком для этого поступка, думал он. Но что? Он развернулся и пошел к распилочным мастерским, расположенным в восточной части двора. Русские успели похозяйничать и здесь, оставив после себя разносортную и уже никому больше не нужную мануфактурную мебель: пустые рамы, козлы, верстаки, сундуки. Сол вытянул из общей свалки нечто похожее на маленький, грубо сработанный столик и сел на него. Через ограду возле главных ворот он увидел двух быстро идущих к центру города по другой стороне Зибенбюргергассе мужчин. Он все никак не мог успокоиться. То, что у «Шварце Адлера» сидели эти люди в форме, потрясло его: выражение усталости на их лицах и то, с каким безразличием они смотрели на них, когда они шли через площадь. Голос Лотты неестественной резкой нотой звучал у него в памяти. В конце концов, ничего нового он не увидел. Отделение «Железной гвардии» существовало в городе уже не первый год — под руководством одного учителя математики. Раз в месяц они устраивали шумные митинги в «Deutsche Haus» [198], а потом напивались до бесчувствия в кафе под названием «Die Fahne» [199], на Мюленгассе [200]. Достанет ли дешевой сливовицы для того, чтобы утолить жажду молодых людей, сидящих на Рингплатц? Или им захочется чего-то еще?
