Ким Стрикленд - Клуб желаний
— Мне нужно… Я… — Джил едва удерживала слезы.
Мэттью выпрямился и обернулся назад:
— Синнамон?
Синие глаза Синнамон внимательно следили за происходящим.
— Да?
— На сегодня все. Можешь одеваться.
Синнамон постояла не двигаясь, будто не расслышала, затем повернулась и лениво направилась к японской ширме в дальнем конце студии. Один за другим с верхушки ширмы исчезли шерстяной свитер и джинсы.
Мгновение — и Синнамон уже перед ширмой. Вероятно, дама из тех, что не обременяют себя возней с нижним бельем, решила Джил. Вон как соски топорщат свитер.
— Завтра продолжим. В десять? — сказал Мэттью.
Синнамон медленно наклонила голову:
— Ладно.
— Тогда до завтра.
Она проплыла мимо Мэттью, сверля взглядом Джил.
Джил вроде бы не прервала ничего интимного, но Синнамон явно демонстрировала, что незваная гостья спутала их планы.
Когда они остались одни, Мэттью повторил вопрос:
— Так в чем дело, Джили?
Джил медлила. Оказавшись здесь, она уже не знала, хочет ли идти до конца, готова ли исповедаться.
Наконец выговорила:
— Я в ступоре. Выставка на носу, столько надо успеть, а я не в состоянии даже… — Снова подступили слезы. Джил задрала голову, чтобы остановить их. — Такое чувство, будто с ума схожу. Я… просто сама не своя. Со мной еще никогда такого не бывало, никогда в жизни.
— Тебя никогда не заклинивало?
Джил покачала головой и всхлипнула.
— Джили, малышка! Ты что, вчера родилась? Всех заклинивает. Особенно накануне выставки.
Это верно, перед выставками она всегда была на взводе — сплошной комок нервов. До бесконечности возилась с какой-нибудь картиной, из кожи вон лезла, чтобы довести до ума, делала последний мазок — и гробила все к чертям собачьим. Но работать-то она могла. Нервы шалили — да. Но сейчас совсем другое.
— Я не могу работать. Пялюсь на холст и… ничего.
— Сли-и-ишком уж ты строга к себе. Надо рассла-а-абиться! — Мэттью подошел к раковине, сунул руки под воду. — Присядь-ка, потолкуем. — Он мотнул головой на диван у окна.
Джил исподлобья глянула на Мэттью: там они обычно занимались сексом.
— По-другому расслабиться. — Он с улыбкой поднял мокрые руки: — Клянусь. Просто поговорим. Приведем тебя в норму.
Вытерев руки, Мэттью сел рядом с ней на диван:
— У тебя куча благожелательных анонсов, так? И это очень неплохо, так?
Джил пожала плечами, подняла на него хмурые глаза.
— Само собой, неплохо. Знаю, из-за этого тоже начинаешь психовать, но ты же моя малышка Джили!.. — Он обезоруживающе улыбнулся, но у Джил не было сил ответить на улыбку. — Да брось! Все не так плохо, как кажется. У тебя ведь достаточно работ для выставки, верно? Даже если Гретель…
— Грета.
— Ну, Грета. Пусть она твердит, что их маловато, — что с того? Что за беда? Выставка-то все равно будет. Ну не станет она твоим прорывом. Подумаешь! В этот раз не станет, в другой раз станет. И всех делов! Штука вот в чем, малышка… Вот что тебе надо попробовать. Я сам так делаю, когда меня заклинивает. Я притворяюсь, что надо мной ничего не висит. — Мэттью откинулся назад и поднял брови: гениально, а?
Джил молча смотрела на него. О чем он говорит? Сейчас он казался совсем мальчишкой.
— Я натягиваю холст, плана у меня никакого, и начинаю что-то набрасывать. Говорю себе: ты никому ничего не должен. Никаких выставок, можешь вообще никому не показывать. Рисуй — и все. Ни для кого. На выброс. Просто намалюй хоть что-нибудь. И знаешь, что получается?
Джил покачала головой.
— Брось, знаешь!
— Получается хорошо.
— Получается хорошо, — кивнул он.
Джил кивнула в ответ, словно идея пришлась ей по душе. Но Мэттью и вообразить не может всего ужаса ее положения. Она даже притвориться не в состоянии. Учитывая, что за этим стоит заклинание, что в нокаут ее отправило колдовство. Рассказать? Нет. Это не решение. Ничему не поможет, только подольет масла в огонь.
— Я не могу притвориться; вообще ничего не могу.
— Ладно, тогда мы вот что сделаем. Сегодня. Прямо сейчас. Мы отправимся в ближайший винный магазин и купим лучшего виски. Потом заглянем в соседний видеоклуб и возьмем — что? «Касабланку»? «Гольф-клуб»? Что хочешь. Затем поедем ко мне и под это дело хорошенько напьемся. Потому что сейчас самое время расслабиться и забыться. А завтра в десять часов я притащу тебя сюда и запру в студии, и ты накалякаешь какую-нибудь муру для помойки. А в полдень, когда ты выбьешь свой клин, ты спустишься сюда и мы снова как следует позлим Синнамон, выставив ее за дверь, — усмехнулся он.
Он заметил!
— И в благодарность за великолепный совет, который так тебя выручил, ты угостишь меня чашечкой кофе «У Салли».
Джил не смогла сдержать улыбки. Какой милый и, похоже, любит ее по-настоящему. Так и горит желанием помочь. А может, его план и сработает. Может, завтра к полудню она уже будет в норме. Ему-то самому помогает. Впереди еще целых две недели. И кто запретит ее картинам подсыхать прямо на стенах «Одиннадцатого дома» уже после открытия? Во всяком случае, можно рискнуть. Какого черта. Если уж она с готовностью уцепилась за мысль, что ее творческие силы парализовал заговор, почему бы с такой же готовностью не уцепиться за мысль, что из ступора ее выведет дурацкий план Мэттью?
Похоже, решение поговорить с ним было не таким уж скверным.
— Ну? Что скажешь? — спросил Мэттью. — Как тебе мой план? Годится?
— Годится.
20
Двадцать пять пар глаз сверлили спину Клаудии. Она не могла заставить себя обернуться. Что происходит? Она постукивала маркером по доске, отчаянно пытаясь написать: «Сердце тьмы», но маркер не слушался. После нескольких загогулин кончик маркера застучал по доске. Отвратительный звук. Рука Клаудии не могла изобразить на доске ничего удобочитаемого.
— Чертова штука! — воскликнула Клаудия, встряхивая несчастный маркер. — Вечно без чернил. — С идиотской кривой улыбкой она повернулась к классу: — В общем, так: «Сердце тьмы».
— А там на полке есть красный, — сообщил кто-то из учеников.
Клаудия скривилась:
— Да? Спасибо. А ну его, красный. Будто тетрадки проверяешь. — Она хихикнула. — И потом, мне… нам совсем не обязательно, чтобы название было на доске. Обойдемся сегодня без него. — Клаудия поправила очки. — Надеюсь, следующие сорок пять минут и так никто не забудет, что мы изучаем «Сердце тьмы».
Теперь все двадцать пять пар глаз сверлили ее лицо.
— Хо-ро-шо-о. — Она взяла книгу, обошла стол и присела на него, скрестив ноги и положив на колени «Антологию коротких рассказов». — Кто назовет главного героя?
— Мне нравится запах напалма по утрам, старик.
— Верно, Том. Повесть Конрада легла в основу фильма. А теперь, раз уж ты сам вызвался, назови главных героев «Сердца тьмы» и «Апокалипсиса сегодня».
— О че-ерт, — простонал Том, осознав собственную ошибку.
Класс дружно загоготал.
Том запинался, заикался и в конечном итоге все переврал.
Парень имел такое же представление об английской литературе, как Клаудия о том, что с ней творится. «Что ж это такое? Я не могу писать!» Господи, только не это! Неужели снова желание? Быть не может. Она ведь вычеркнула то желание, насчет романа, да и желала-то она писать. А теперь она не может писать.
— Нет!
Двадцать пять пар глаз вопросительно уставились на нее. Том замолк. Ну и ну. Она выпалила свое «нет» вслух! Клаудия укоризненно покачала головой.
— Нет, — повторила она спокойнее, стараясь, чтоб на этот раз слово прозвучало как обычно, — но ты на верном пути. Давай попытаемся понять, какая разница между главным положительным героем и главным отрицательным героем. Кто нам объяснит? Эйприл? Пожалуйста.
Эйприл с самодовольной улыбочкой пустилась в объяснения. А вдруг станет хуже? Вдруг Клаудия вообще больше никогда не сможет писать? Как она будет работать? Да что там работать — ни записку не написать, ни адрес на конверте. Ужас, ужас!
Что-то с грохотом упало на пол у задних парт. Циркуль. Помнится, точно таким сама Клаудия пользовалась на геометрии. Циркуль валялся в проходе между двумя последними столами, никто на него не предъявлял прав. Но Клаудия поклялась бы, что вещица принадлежала Тому.
— Это еще откуда взялось? — Она перебила рассуждения Эйприл по поводу положительных / отрицательных героев.
Молчание.
Теперь уже Клаудия вглядывалась им в глаза. Куда катится этот мир, думала она, если детям больше не разрешают носить в школу циркули? Старый добрый инструмент для рисования окружностей угодил под запрет наравне с оружием и наркотиками. Выносить циркули из кабинета математики строго запрещалось. До чего сузилась окружность нашей нравственности.
