Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
Иван Васильевич, бессменный директор с довоенных времен. Ребят поколачивал, но не обидно. А Дениса Никаноровича, физика, взял на работу после лагеря. В плену побывал Денис Никанорович, потом и потому — в нашем уже лагере. И ходил без работы. Никто не брал. Иван Васильевич взял. Говорят, в гороно ходил, просил, звенел орденами. Умер недавно, за девяносто. Мара Моисеевна, англичанка, гив ми э пенсил плиз, сейчас в Израиле, ей уж под сто. Еще одна пара — Виктор Аполлонович, тоже физкультурник, и Александра Алексеевна, словесница старших классов, грудь необъятная. Виталик на первой парте сидел, перед учительским столом. Так она как сядет, как ее на столе расположит… И тянет физкультурников к филологической плоти. А был еще Илья Наумович, подавшийся в физики из искусствоведов-космополитов.
Словесницу эту Виталик терпеть не мог и потому жестоко — и гадко — издевался, выставляясь перед классом. Была она не шибко образованна, зато очень патриотична. Представления свои он уже тогда выдавал за импровизации, но тщательно к ним готовился.
— Александра Алексевна, а что значит: человек создан для счастья, как птица для помета?
— Дурачок, для полета!
— И кто же это сказал?
— Разве ты не знаешь? Ай-ай-ай. Великий русский писатель Владимир Галактионович Короленко. Ты представь себе, какая глубокая мысль…. Бла-бла-бла.
— Да ведь это пишет ногой урод без рук и ног на забаву зевакам, а брат его за это деньги собирает!
Пауза. Багровые щеки.
— Ты мне урок срываешь, Затуловский!
Через пару дней, пряча глаза, он попросил учительницу помочь ему просклонять имя Лука (ну как же, Горький, «На дне», надо ли унижать человека жалостью и прочее) во множественном числе.
Ох!
(С этим склонением уже взрослому Виталику снова не повезло, когда он корпел над рассказом, где двух персонажей звали одинаково: Илья. По ходу дела возникла необходимость дать это имя в родительном падеже множественного числа. И… Казалось бы: Миша — Миш, Коля — Коль, Вася — Вась, Филя — Филь, Илья —… То-то же. Ну переименуй Илью в Кондрата — и, в сущности, всё. Но Виталик так прикипел к этим Ильям, что предпочел бросить рассказ.)
А уж Тарас-то Бульба — ах как славно покувыркался Виталик, добиваясь от Александры Алексеевны объяснения: как, ну как им, ученикам, следует правильно относиться к тому, что молодцы-запорожцы побросали в Днепр всех евреев окрестных мест, а пока те тонули, смешно дрыгая ногами, сами отправились в героический поход на Польшу, чтобы среди прочих праведных дел жечь алтари с прильнувшими к ним светлолицыми паненками, поднимать на копья и швырять в огонь младенцев…
Уроки словесности его манили и озадачивали. Вот, скажем, Маяковский — ну как же он срифмовал «социализм» со «слизью»? Уж нет ли тут какого умысла? Спросить, что ли, Александру Алексеевну? Не спросил — так далеко его фронда не распространялась. Не то чтобы он пожалел учительницу — просто струсил. Или проявил благоразумие? А еще благодаря Маяковскому он по сю пору произносит Перу с ударением на первом слоге, вспоминая рифму «Перу — галеру». Словесные загадки влекли его и за пределами школы. Взять, скажем, слова блатных песен, в которых он мало что понимал, но чуял тягу к их печали и странным звукам: бежали два уркана с одесского кичмана… Он не знал ни что такое уркан, ни что такое кичман, но сострадал героям всей душой. К тому же один из них был герой Гражданской, махновец партизанский (какой-нибудь Мишка Япончик, он же Моисей Винницкий)… Потом уж узнал, что в одесском кичмане парился и Лев Давидович Троцкий.
Наши встречи становятся реже — невмоготу ездить на машине: непролазные пробки, подонки на джипах, для которых ты — мусор, блондинки со стеклянным взором — в одной руке телефон, в другой сигарета, руль, видимо, в третьей… А в метро ты ко мне не подсаживаешься. И меня посещают забавные, как мне кажется, мысли. Поделюсь. Вот, скажем, чудесным солнечным утром заходит в кафе террорист-смертник с намерением все взорвать к чертовой матери во славу чего-то там святого — для чего ж еще? Сидит он себе и ждет, пока народу соберется погуще, — чтобы угробить побольше людей и добавить яркости к сиянию своей славы. Время идет, клиенты заходить не торопятся, и борец за истинную веру (свободу народа, независимость страны — нужное подчеркнуть) проголодался. Заказать, что ли, завтрак? Почему бы нет? Он подзывает хрупкую официантку, одобрительно скользит взглядом по стройной фигуре — как похожа на сестру. Греческий салат, халуми (поджарьте до золотистой корочки, но не пересушите!), омлет (в немусульманском варианте — с ветчиной) и чашечку двойного эспрессо… И вот, уже за кофе, он оглядывает зал. Пожалуй, пора. Ошибочно оценив его взгляд, хрупкая официантка снова приближается к столику. Что-нибудь еще? О нет, спасибо. Счет, пожалуйста. Правая рука извлекает бумажник, левая тянется к терминальной кнопке мобильника. Дать, что ли, на чай?
А правда — дать?
Да, был еще в школе, в десятом классе, кружок танцев. Учитель танцев Леонид Семенович Школьников — потом появлялся на телеэкранах в том же качестве — необычайно элегантный мужчина, а уж одет! Виталик с Аллочкой снискали его похвалу за исполнение «западных» танцев: под этой кличкой шли фокстрот, вальс-бостон и танго. О, танго. Танец, где нет ведущего и ведомого, а только подавляемая страсть и нарастающая с каждым тактом мучительная тоска тела… (Это красивое описание постаревший Виталик спер у одного израильского писателя.) А еще были вальс фигурный, падеграс и пазефир, а еще падепатинер, а еще полька, а еще — молчит память. Весной, перед концом занятий, Леонид Семенович подозвал Виталика с Аллой и сказал, что может взять их в ассистенты для занятий в МИМО, а там и на телевиденье. Карьера, слава, деньги. Виталик даже маме не стал говорить, сразу отказался. Алла тоже — после размышления. Фигуры падеграса, впрочем, он помнит до сих пор — не молчит, подлая… И присказку вальса-бостона: медленно-медленно-быстро-быстро-медленно. Потому и раскусил, что «На ковре из желтых листьев» Розенбаума — вовсе не вальс-бостон.
Школа между тем катилась к концу, и мама определила Виталика на занятия с физико-математическим репетитором для натаскиванья к экзаменам в институт. Наум Шаевич, крохотный старик с покрытой белым пухом коричневой лысиной, покорил его с первого занятия, посоветовав (я вам советую, молодой человек) рассматривать плоский конденсатор как сферический с бесконечным радиусом. Дважды в неделю он отучивал Виталика от школьных приемов решения задач. «Учительницыны методы», — говорил он презрительно. Отучил. В паре с ним занимался красивый хлыщеватый парень, который по дороге к метро в непринужденных беседах расширял словарный запас Виталика, вводя в него популярные тогда заменители мата: солоп, шахна, бараться. Сыпал анекдотами. «Послушайте, Рабинович, как ви думаете, баг’анье — это умственный тг’уд или физический?» — «Я думаю, умственный». — «Почему?» — «Будь он физический, я бы нанял человека».
И — выпускной вечер. Они получают аттестаты. Светло-серый пиджак, галстук с отливом в поперечную полоску и — сбылась мечта — готвальдовские туфли на скользкой кожаной подошве за триста пятьдесят, спасибо бабе Жене. От Лены пахнет «Белой сиренью». Она шепчет: «Идешь на Красную площадь? Там, говорят, аккордеон закопан». Ну что за безвкусная лексика? Видно, от Славки переняла. С ним скоро и исчезла. Под этот аккордеон танцевали, а потом шли шеренгой, прикладывались к бутылке водки и благодушно задевали ребят из других школ, а те — их, и тоже благодушно. Как ему было плохо! Из-за Лены, из-за водки. И мама ойкнула, впустив его тело в семь утра, раздев и уложив в кровать.
Расскажи, о чем тоскует саксофон.
Давай спою тебе гимн американских журналистов:
Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун,
Говорят, там растет зеленый лавр.
Там негритянские царьки играют в покер,
И терзает мозги «там-там» жестокий.
Кокаин и вино нас погубили,
Никогда никого мы не любили.
Есть только дикий пьяный бред и сакса звуки,
И в табачном дыму нас манят руки.
Так проходит вся жизнь в дыму нечистом.
Не бывает любви у журналиста.
Так пой же, сакс, рыдай, душа, и плачьте, трубы, —
Смерть нас манит к себе и тянет грубо.
Манят губы твои, и плачет скрипка,
В сигаретном дыму твоя улыбка.
Уж лучше сразу — пулю в лоб, и делу крышка.
Но ведь смерть, говорят, не передышка!
Ноздря в ноздрю с «Маленьким цветком» шли «Бесаме мучо» и «Два сольди». Были в те славные времена и Johnny is a boy for те, и Willy noch einmal ruft der ganze Saal, но чаще других на школьных вечерах лился сладкий голос Романа Романова: «Эта песня за два сольди, за два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». А перед «Мучей» шла заставка:
