Ольга Славникова - Легкая голова
Резкий шок дождя все пытался оживить тяжелое тело, облепленное, будто клеенкой, дешевой промокшей одеждой. Наконец один из коллег убитого, малый с извилистой физиономией, по которой, казалось, вечно стекала вода, подбежал, присел на корточки около трупа, пощупал под отвалившейся челюстью. Медленно встал, отряхнул пальцы.
– Бля-я-ади! Пустите, козлы! Пустите меня-а-а! – верещала Маринка. Целая куча социальных прогнозистов, при поддержке прибывших ментов, пыталась затолкнуть ее, рвавшуюся, с силой вертевшую задницей, в милицейский автомобиль.
Вдруг все, точно по команде, повернули головы направо – и оттуда, со стороны Усова переулка и, если провести прямую линию через Москву, со стороны Кремля, вплыла по широкой луже, будто черная лебедь с приподнятыми водяными крыльями, изрядно помятая черная “Волга”. “Здравствуй, жопа, целлюлит”, – подумал Максим Т. Ермаков, вытирая мокрой ладонью мокрое лицо. Он, разумеется, сразу догадался, кто рассекает по столице на славном советском раритете. И он не ошибся. Самый длинный социальный прогнозист, от почтения сложившись пополам, порысил к призрачной “Волге”, мерцавшей в дожде, будто в старом кино, с раскрытым зонтом – и под купол высунулась кривая мужская нога в простом, как калоша, черном ботинке. Человек, вылезший из “Волги” осторожными движениями, будто одновременно натягивал брюки, был Кравцов Сергей Евгеньевич собственной персоной. Как только главный государственный головастик выпрямился, дождь точно сдуло из воздуха. Вывалилось, как яичный желток из скорлупы, предвечернее солнце, жарко и радужно вспыхнула мокрая листва, дворовые демонстранты позакрывали свои хлипкие зонты и предстали как есть: перепуганные, застигнутые врасплох, бледные, будто ядовитые грибы. Максим Т. Ермаков, хромая и матерясь, оттащился к зеленой дворовой скамейке, которая из-за пухлой влаги казалась свежеокрашенной. Плюхнулся, понимая, что жалеть штаны уже бессмысленно.
Кравцов Сергей Евгеньевич был раздражен. Его замечательная полупрозрачная голова пошла пунцовыми пятнами, точно кто ее покрыл жаркими поцелуями. На место происшествия государственный урод явился все в том же, памятном Максиму Т. Ермакову, тренировочном костюме с полуоторванными лампасами. Подрасстегнутый на безволосой груди, костюм являл на всеобщее обозрение большой, как пряник, золотой православный крест – но на Кравцове Сергее Евгеньевиче, на его нечеловеческой коже, золото отливало сталью. Постояв минуту над мертвым социальным прогнозистом, оскалившим ровные зубы на ясное солнышко, главный головастик большими развинченными шагами направился к Максиму Т. Ермакову.
– Максим Терентьевич, соблаговолите сообщить, где в данный момент находится ваше личное оружие, – произнес он с холодным бешенством, глядя Максиму Т. Ермакову в переносицу.
– При мне, где же еще, – буркнул Максим Т. Ермаков. Интересно, как они это себе представляли: он отстреливаться должен был от Маринки, или что?
Под немигающим, опасно искрящим взглядом государственного урода Максим Т. Ермаков потянулся к своему портфелю, который, как больная печень, был при нем неотлучно. Замок, не открывавшийся много недель, козлил. Наконец Максим Т. Ермаков справился с мелким кривым механизмом; из портфеля пахнуло кожаной затхлостью, пенициллиновым духом забытого внутри, заплесневелого гамбургера. Запустив руку за предметом, составлявшим убедительную тяжесть портфеля, Максим Т. Ермаков, к своему глубочайшему изумлению, вытащил мраморную подставку письменного прибора.
– Ваш пистолет изъят у гражданки Егоровой, только что в вас стрелявшей, – ровным голосом сообщил Зародыш.
– А то я без вас не догадался, – огрызнулся Максим Т. Ермаков.
– Возьмите, – Зародыш протянул, рукоятью вперед, полузабытый, кисло воняющий ПММ. – Вы проявили преступную халатность, и я ради вашего блага надеюсь, что подобный вопиющий случай впредь не повторится.
– Ой, как напугали! Ой, как страшно! А позвольте вам напомнить, господин Кравцов, что я в вашем спецотделе не работаю. И личного оружия у вас не просил, хотите – оставьте себе, – нагло, во всю ширь обсыхающей под солнцем физиономии, улыбнулся Максим Т. Ермаков. Но пистолет взял.
Да, хорош бы он был, если бы, взгромоздившись на ограждение моста и глядя в реку, целил себе в висок из указательного пальца. Нет пистолета – нет десяти миллионов долларов. Но какова Маринка! И правда ведь стреляла, срок себе схлопотала, на зону пойдет. Не пожалела своих дизайнерских тряпок, которые выйдут из моды, пока она на зоне будет шить рабочие рукавицы.
Над мертвым социальным прогнозистом исполнял журавлиный танец долговязый тип с фотокамерой, щелкая ею убитому в лицо, словно пытаясь с ним поговорить на птичьем языке. Тем временем во двор, лучась и плача райски-синей мигалкой, въехала по длинным серебряным лужам “скорая помощь”. Медики, все с усталыми, раздавленными лицами, поволокли из кузова носилки. Фотограф, завершив последнюю клекочущую серию щелчков, сделал медикам пригласительный жест. Но это его интеллигентное движение было резко перечеркнуто взмахом ледянистой лапы государственного головастика: вся картинка замерла, скукожилась, медики попятились к своей машине, какая-то женщина, у которой из-под медицинской шапочки свесились пряди серых высосанных волос, в изнеможении присела прямо на поребрик.
– Прошу вас внимательно взглянуть сюда, – обратился Зародыш к Максиму Т. Ермакову, указывая на погибшего. – Будьте добры сформулировать, в чем разница между вами и этим человеком.
– Он мертвый, я живой, – быстро ответил Максим Т. Ермаков и при попытке судорожно набрать в легкие воздуха ощутил всеми ребрами призрачное электрическое объятие.
Государственный урод немного помолчал. На переносице его проступила как бы римская цифра V: это, наряду с витиеватой вежливостью, служило, вероятно, признаком крайнего бешенства, какое только мог себе позволить холоднокровный фээсбэшный чин. Наконец он проговорил, выдавливая слова:
– Его зовут Саша Новосельцев, ему не исполнилось тридцати, и у него…
– Остались жена и двое ребятишек, – подхватил Максим Т. Ермаков с глумливой улыбкой.
– Остались жена и маленький сын, – злобно подтвердил государственный урод. – А разница между вами вот какая. Сегодня лейтенант Новосельцев просто и буднично сделал то, чего мы добиваемся от вас много месяцев. Продумываем сценарии, танцуем вокруг вас сложные танцы, тратим без счета государственные средства – уж извините, что не вам в карман. Лейтенанту Новосельцеву никто не обещал ни миллионов, ни посмертной славы. Его никто не выделял, не говорил ему, что он особенный. Он собой закрыл вас от пули, тем сохранил возможность остановить волну негатива. Просто взял и сделал это. А вы – почему вы не можете? Чем ваша жизнь ценнее, чем его жизнь?
– Тем, что она моя, сколько раз можно объяснять, – терпеливо проговорил Максим Т. Ермаков. – Наверное, этот ваш Новосельцев был хороший мужик. Если бы он, перед тем как пойти работать в ваш комитет, посоветовался со мной, я бы, может, его отговорил. Но нет, он к вам поперся. А потом еще женился и родил ребенка. И кто ему виноват, я виноват? Я представления не имею, почему он сегодня прыгнул под пулю. Вот честно – даже вообразить не могу. Я не был знаком с Новосельцевым ни единого дня. Но вот я пытаюсь представить своих знакомых, как они, значит, жертвуют собой – и, вообразите, ни с одним не получается. А я, между прочим, знаю в Москве сотни людей. Умных, креативных, умеющих зарабатывать. И что, все они ненормальные? Неправильные? Если уж вам важна апелляция к народу – то народ вот такой. Такой, как я.
Главный головастик скривился, быстро облизнул пятнистые губы маленьким языком, твердым и белым, как мел.
– Вы не сообщили мне никакой новости, – изрек он презрительно. – Я не питаю иллюзий. За последние пятнадцать лет подобных вам стало большинство. Человек – высшая ценность, а я и есть тот самый человек. Гордый сапиенс в условиях автоматической подачи жизненных благ. Даже если парнюга живет в глубоком Зажопинске, в говне, в нищете, он себя идеального видит таким – менеджером на “Тойоте”. Который если не должен денег, то и никому ничего не должен. Но позвольте вас заверить, Максим Терентьевич: норма – это не статистика. Даже если нас останется пять процентов, один процент – все равно: нормальны мы, а не вы.
– Долг, патриотизм, любовь к Родине, – иронически прокомментировал Максим Т. Ермаков. – Не понимаю, как это можно переживать внутри себя. Это не частная территория. Государству, конечно, желательно, чтобы я все это испытывал, но мне-то на хрена?
– Да. Поразительные перемены! – воскликнул главный головастик. – Еще десять лет назад был понятен хотя бы предмет разговора. Теперь он исчез, испарился. Саша Новосельцев вам сегодня ничего не доказал. Я тоже ничего не могу доказать, могу только свидетельствовать. Любовь к Родине – глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путем невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрешки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах “загадочная русская душа” хватаюсь за пистолет. Но я люблю все, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведенные в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продается за деньги.